…Я выплыла в людское море
Из этой гавани табачной,
Где керосином пахнет горе
И в праздники — целуют смачно.
 
 
Я вышла — кочегар метели —
Из этой человечьей топки,
Из этой раскладной постели,
Где двое спят валетом знобким.
 
 
Я вылетела —
                в дикий Космос —
Из ледяного умыванья
Под рукомойником раскосым,
Из скипидаром — растиранья
 
 
При зимней огненной простуде,
Из общих коридоров жалких,
Смеясь и плача,
                   вышла в люди
Из той людской, где все — вповалку.
 

 
Огонь! Из лодкою сложенных рук —
Огонь к закопченной иконе
Так рвется!.. — проросший и бешеный лук
Из тьмы черноземных ладоней…
 
 
Забыла совсем я, сколь, старой, мне лет
Пробило вчерась, намедни…
Сварила, сварила свой поздний обед,
Сходила к ранней обедне.
 
 
Вчерась раздеваюсь — да што ж это, ба!.. —
Гляжу — в гимнастерке… в лампасах… —
Как муж мой покойник!.. Во фрунт — голытьба
Вокруг офицерского баса…
 
 
Замучили Федю, два дула — к виску,
А я, молодая жененка,
Я всех революций срамную тоску
Кляла одичало и звонко!
 
 
Орала по улицам и площадям,
Какие вы есть, комиссары!..
Работа — рабочим, овес — лошадям,
А “бывшим” — сосновые нары…
 
 
Я двадцать пять лет оттрубила как штык!
При шмонах — смеялася лихо…
Твой рот к непотребной молитве привык,
Подстилка, раба, Киселиха…
 
 
Ну, выпустили — как линя — в водоем!
Лицо — что печеная свекла…
И в разуме штой-то подвиглось моем —
Как будто под ливнем промокла
 
 
И все не согреюсь, с тех пор и дрожу,
И греюсь — вот свечечку ставлю
Казанской иконке! В ладонях держу
Горячую желтую каплю…
 
 
Огонь-то, огонь!.. Ох, безумная я,
Зачем все так помню упорно —
В снегу талом стирку плохого белья
И струпьев подсохшие зерна…
 
 
Зачем, Матерь Божия, выжить пришлось?..
Слаба водовозная кляча.
А с пенсии — гребень для сивых волос,
“Подушечек” сладких впридачу…
 
 
“Подушечки” я растолку молотком —
Повыбиты зубы кобыльи!..
Огонь ты, огонь, полижи языком
Ты чернь моих щек замогильных…
 
 
Все верю, все чую — с ума я сойду!
Казанская, матушка, сделай
Ты так, чтобы в этом, о, в этом году
Душонка покинула тело!..
 
 
А сколь мне там стукнуло?.. Кто его знат!..
Быть может, и все девяносто…
А завтра в экране покажут парад
И эти… кремлевские — звезды…
 

 
Лютая, зверья сила огня.
Судорга ног — к подбородку.
Страшно, огонь. Вдруг возьмешь ты меня
В гулкую рыжую глотку?
 
 
Пасть твоя светлая. Зубы остры.
Дом наш качается, пьяный.
Так вот горят — первобытно — костры
В наших песцовых буранах.
 
 
Это Борис наш Иваныч, наш граф,
Житель крысиной кладовки,
Тощая щепка, — спал, ноги задрав,
После крутой голодовки
 
 
Так запродав с аметистом браслет,
Что на паршивую сотню
Снедь закупил и поел на сто лет
Впрок — хоть сейчас в преисподню!.. —
 
 
Гладил рубашки… Дрожание рук,
Сытости радость тупая…
Как он оставил включенным утюг —
Плача, сопя, засыпая…
 
 
И загорелось в щелях и пазах
Красной сухой круговертью.
И загорелся в ребячьих глазах
Дикий азарт передсмертья.
 
 
Взрослые — те лишь вопили одно:
“Дом бы сгорел этот нищий!..
Иль в новоселье попьем мы вино,
Иль повезут на кладбище!..”
 
 
И, спохватясь, прижав руки ко рту:
“Родненькие!.. Погасите!..
Все переможем — всю голь-нищету,
Только нам дом наш спасите!..”
 
 
Шорох — из шлангов — вонючей воды!
Гари древесная пряность!
Перед тигриною пастью беды —
Я, не мигая, уставясь…
 
 
Рядом со мною — Петюшка Звонцов
В черных трусах доколенных —
Ласковых не докричишься отцов —
Сгибших, застреленных, пленных…
 
 
Рядом со мною картежник Сократ
В бязевом женском халате —
Там, в его комнате, знаю, лежат
Трое — все в дым! — на кровати…
 
 
Рядом со мной Киселиха стоит,
Жесткая, будто двустволка!
Сходен с болотной кикиморой вид,
Светят глаза, как у волка…
 
 
А за лопаткой угластой ее,
Весь в первобытных сполохах,
Пьяный Валера — дыряво белье,
Грудь — вся в наколках: эпоха…
 
 
Саня, не бойся! Тамарка, держись!
Этот пожар — что он сможет?
Он не сожжет поднебесную жизнь —
Кости земные изгложет.
 
 
В небе январском — горелый салют
Виден сквозь детские веки.
“Жить вам осталось — пятнадцать минут!”
Жить нам осталось — навеки.
 
 
Что суждено? Вдоль по свету — с сумой?..
В пахоту — слезные зерна?..
 
 
…Русый пожарничек,
                      Ангел ты мой.
Спас ты мой Нерукотворный.
 

 
…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке
Длинной жизни, — дай мне на ночь поглядеть твои открытки.
Буквой “ЯТЬ” и буквой “ФИТА” запряженные кареты —
У Царицы грудь открыта, солнцем веера согреты…
Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья —
Перед тем тифозным годом, где — стрельба и подаянье…
Мать твоя в Стамбул сбежала — гроздьями свисали люди
С корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди…
 
 
Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, —
Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовешь кого-то?!
Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи.
Ты в кладовке, в одеяле,  держишь слезы барской боли —
Аметисты и гранаты,  виноградины-кулоны —
Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах…
 
 
Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу,
Расскажи мне сказку на ночь о великом царстве нищих!
Почитай из толстой книжки, что из мертвых все воскреснут —
До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно!
В школе так нам не читают. Над богами там хохочут.
Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут.
 
 
Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой — в воске! — книжки…
Мы уйдем с тобою… за ночь… Я — девчонка… ты — мальчишка…
Рыбу с лодки удишь ловко… Речь — французская… красивый…
 
 
А в открытую кладовку тянет с кухни керосином.
 
 
И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом,
И молитву мне читаешь, чтоб из мертвых — я восстала.
 

 
Лежит на медном сундуке,
И в плечи голову вобрал…
Кровь да синяк на синяке.
Ты много раз так умирал.
 
 
Петюшка, не реви ты… Слышь —
Твоя в аптеку мать ушла…
За сундуком скребется мышь,
И пылью светят зеркала.
 
 
Бьет человека человек.
Так было — встарь. Так будет — впредь.
Из-под заплывших синих век,
Пацан, куда тебе смотреть?!
 
 
Хоть в детской комнате мужик —
Противней нету, — а не бьет…
Петюшка, ты же как старик:
В морщинах — лоб, в морщинах — рот…
 
 
Не плачь, дитя мое, не плачь.
Дай поцелую твой живот.
О Господи, как он горяч…
До свадьбы… это заживет…
 
 
И по щекам катят моим —
О Господи, то плачу я
Сама!.. — и керосин, и дым,
И синь отжатого белья,
 
 
И гильзы, что нашел в золе
На пустыре, и маргарин
Растопленный, и в серебре
Береза — светит сквозь бензин,
 
 
И лозунги, и кумачи
Над дырами подъездов тех,
Где наподобие парчи
Блатной сверкает визг и смех! —
 
 
И заводская наша гарь,
И магазин — стада овец,
И рубит рыночный наш царь
Мне к Ноябрю — на холодец,
 
 
Набитого трамвая звон,
И я одна, опять одна,
И день безлюбьем опален,
И ночь безлюбьем сожжена, —
 
 
А ты у матери — живой!
Пусть лупит! Что есть силы бьет!
 
 
Не плачь. Я — плачу над тобой,
Пацан,
        родимый мой народ.
 

 
Время наше, время наше, стреляное времячко!
То — навалом щей да каши,
То — прикладом в темячко…
 
 
Рота-рота да пехота, всю войну я отпахал —
Отдохнуть теперь охота, а вокруг кричат: нахал!
 
 
Инвалид, инвалид, головушка тверезая,
К дождю-снегу не болит
Нога твоя отрезанная?..
 
 
Так живу — в поездах да во крытых рынках.
Папироса в зубах да глаза-барвинки.
 
 
Государство ты страна, тюремная решетка:
То ли мир, то ли война — два с полтиной водка!
 
 
Я протезом гремлю да на всю Расею:
Поплясать я люблю — от музыки косею!
 
 
Эх, музыка ты моя, клавиши играют!..
До исподнего белья
В тюрьмах раздевают…
 
 
Кушал Сталин знатный харч, а Хрущев ест икру…
Я в подвале — плачь не плачь — так голодным и помру!
 
 
Выдают мне паек: соль, картошку и ржаной!
Эх, куплю себе чаек да на весь четвертной!..
 
 
Так чифирчик заварю, да попью вприкуску,
В окно гляну на зарю зимних далей русских:
 
 
То не белые поля — алые полотнища!
То родимая земля флагами полощется…
 
 
Флаги винны, флаги красны — сколько крови пролито!..
Неужель снега напрасно кровушкою политы?..
 
 
Помню: стылый окоп. Тишь после взрыва.
И под каскою — лоб мыслит, потный: живы…
 
 
Да, живой я, живой! И пою, и плачу,
И гармошки крик лихой за пазуху прячу!
 
 
И протезом об пол — стук! Деньги — в шапку?.. — в каску!..
Друг, налей, выпей, друг,
Да за эту пляску…
 

 
— Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка.
Я сегодня ночью шила до трех.
Ты обхватишь руками — и страшно, и знобко,
Зубы друг об дружку стучат, как горох…
Я, гляди, — лиловой крашусь помадой!
Амальгаму зеркал проглядела до дна…
Я безумная. Нету с собою сладу.
Я с тобою — как пьяная: без вина.
Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка!
Ох, зачем я в кабак твой поесть зашла?!
А ты брямкал, горбясь, по клавишам топким,
Из-под пальцев твоих — моя жизнь текла…
Моя жизнь: изба в Тарасихе вьюжной,
Ребятня мокроносая, мамкин гроб,
Да отец-матерщинник, кривой, недужный, —
Поцелуй его помнит росстанный лоб…
Моя жизнь: чужие орущие дети,
Подтираю за ними, им парю, варю, —
Рвущий деньги из рук шестикрылый ветер,
И капрон на ногах — назло январю!
Моя жизнь — бормотанье швейной машинки,
Проймы-вытачки — по газетам — резцом,
Бабий век, поделенный на две половинки:
С гладкокожим лицом — и с изрытым лицом…
А тут сел ты за столик, заказал заливное,
Взял исколотую, крепкую руку мою —
И я холод небес ощутила спиною
У великой, черной любви на краю!
Я люблю тебя!
            Ты — хрупкий, с виду — хлипкий,
А на деле — весь из железа, из тугих узлов:
Ты рояль свой кабацкий разбиваешь с улыбкой
Песнями нашей жизни — песнями без слов!
Песни трамваев, буги-вуги магазинов,
Твисты пельменных, комиссионок, пивных —
Я их танцую и пою — во бензинах —
Сиренью щек и гвоздикою губ шальных…
Да, я молодая еще!
               Я люблю тебя, Степка!
Соседки кричат: “Шалава!..
                Красный фонарь повесь!..”
 
 
А мне ни с кем еще не было так нежно,
                    так кротко, так робко.
И никогда больше ни с кем не будет так,
                                       как с тобою — здесь.
 

 
Не в судорге, не спьяну,
Не в куреве-дыму —
Сбиваю я сметану
Да сыну моему.
 
 
По лестнице по нищей брела с работы я…
Востребует и взыщет голодная семья!
 
 
О, в керосинной шали
Под форткою дрожа —
Как руки удержали
Слепую боль ножа?!
 
 
И, сгорбившись на кухне, где лампа — волчий глаз,
Где тесто грозно пухнет и квохчет керогаз,
 
 
В бидоне, ложкой, плача, сметану сыну бью —
Лохмата и незряча — за всю-то жизнь мою!
 
 
За мыльные лохани. За смертное белье.
За то, что потрохами плачу за бытие.
 
 
За наше процветанье, что царственно грядет.
За наше подаянье у заводских ворот.
 
 
За пропуск постоянный к изношенным станкам.
За ящик деревянный у тьмы отверстых ям!
 
 
И, бешена, патлата,
Сметану в масло бью —
До завтрашней зарплаты
У рабстава на краю,
 
 
До детских ртов галчиных,
Где зубы — как огни! —
До матюга мужчины,
До ругани родни,
 
 
До магазинов пьяных,
Где жиром пол пропах —
Ну, вот она, сметана!
Густеет на глазах…
 
 
А я ее сбиваю всю ночку, до утра!
Живу и выживаю — на выдумку хитра!
 
 
И если лютый голод
Затмит и слух, и речь —
Я в наш родимый голод
Найду, чего испечь.
 

 
Да, я лабух в ресторане,
Многоженец!..
Четвертак в моем кармане
Да червонец.
 
 
Все скатерки в винных пятнах,
Шторы — в жире!
Все мне до хребта понятно
В этом мире.
 
 
Ресторан ты мой вокзальный,
Работенка!..
Держит баба так печально
Ребятенка…
 
 
В толстой кофте, в козьей шали,
Лик — невесты,
Из какой далекой дали
Здесь — проездом?..
 
 
Закажи блатную песню —
Я сыграю.
На своей работе — честно
Помираю.
 
 
Мне грузин две красных сунет —
Между жором…
Саксофон в меня как плюнет
Соль-мажором!
 
 
Ты, рояль мой гениальный,
Я — твой лабух!
Ресторан ты мой вокзальный
В спящих бабах!
 
 
Эти — спят, а те — хохочут,
В рюмку глядя,
Рысьими очьми щекочут,
Все в помаде…
 
 
И в плацкартном ресторане
Да в мазутном
Как тебя я встретил, Саня,
Серым утром?
 
 
Ты зашла. За столик села.
Как — с гостями!..
Я твое увидел тело
Под шерстями.
 
 
Напряглась во мне пружина.
Я рванулся.
Бритый на тебя детина
Оглянулся.
 
 
Я не помню, что мы ели,
Что мы пили…
 
 
Помню — мы одни — в постели —
Вместе — были.
 
 
И под грубыми руками
Пианиста
Ты горела вся, как пламя —
Мощно, чисто!
 
 
Целовал холмы, ложбины,
Лоб горячий…
Санька, ты ж была с мужчиной —
Что ж ты плачешь?..
 
 
Но, пылая головнею,
Вся сияя,
Ты сказала: — Я с тобою —
Умираю…
 
 
Кипятком по сердцу дико
Хлестануло.
Ах, портниха ты, портниха!..
Все… Уснула…
 
 
И тогда в ночи безбрежной,
Тьме кромешной
Целовал живот твой нежный
И безгрешный.
 
 
Целовал большие руки
В тайных венах,
Что обнимут все разлуки,
Все измены.
 
 
Целовал ступни корявые,
В мозолях,
Что прошли путями ржавой
Бабьей боли.
 
 
И, горящими губами
Скул касаясь,
Будто во сиротском храме
Причащаясь, —
 
 
Я заплакал над тобою,
Саня, Саня,
От мужской забытой боли
Воскресая,
 
 
Оттого, что я — лишь лабух
Ресторанный,
Что судьба не любит слабых,
Окаянных!
 
 
И во сне ты ворохнулась…
Блеском — зубы…
И царевной улыбнулась
Пухлогубой…
 
 
И клещами рук я сжал
Твои запястья —
Будь я проклят, я держал,
Держал я
счастье.
 

 
…А наутро — ну, дела…
Адресочек мой взяла…
С губ лиловою помадой
Как усмешка потекла!..
“Ночевальщик… Извини…
Коммуналка… Не одни…”
Сыр нарезала ломтями.
Глаз кошачьих — вбок — огни.
“Да, у нас тут ванной нет…
Да, в сортир — купи билет…
Щас яичницу пожарю —
Гады, отключили свет!..
Значит, кухня… Керогаз…
Зырканья запавших глаз…
Обзывают… Лучше в петлю —
Чем вот так вот — каждый раз!..”
“Много было мужиков?..”
“Был один — да был таков…
Да и я не из таковских:
Норов у меня суров…”
“Да уж вижу… Жрать давай…”
“Ешь — да живо вылетай!..
Нынче от соседок будет:
Отошлют и в ад, и в рай…”
“Че робеешь?.. Им ответь!..”
 
 
“Нагрублю — и так жалеть
Буду этих баб поганых,
Что уж лучше — помереть…”
 
 
“Саня, Санечка, постой!..”
“Выметайся. Не впервой,
Степка, расстаешься с бабой,
Да с такою — не святой…”
 
 
А сама-то — жмет виски,
Радугою слез белки
Так сверкают…
             Саня, Санька —
Крик протянутой руки…
 

 
Нет, здесь столы покрыты не сукном
Зеленым, — а гнилой клеенкой.
Хруст огуречный снега — за окном.
И вьюга плачет звонко.
 
 
А мы сидим. Глаза обведены
Бессонной черной метой.
О карты! Вы меж мира и войны
Летящие планеты.
 
 
Засаленной колодою  трясу.
Сдаю, дрожа руками.
Я Дамы Пиковой площадную красу
Пью жадными зрачками.
 
 
Табачный дым — старинный гобелен…
На вилке — сердоликом —
Селедка… Позабыт и фронт, и плен,
И дочкиного крика
 
 
Предсмертный ужас, и глаза жены,
Застывшие небесно…
И этой близкой, яростной войны
Хрип и огонь телесный…
 
 
Забыты гимнастерки, ордена,
Зенитки и разрывы…
Ох, карты!.. Лучше всякого вина,
Пока мы в мире — живы…
 
 
И бабий, теплый нацепив халат,
Очки на лоб подъявши,
Играет насмерть в карты грек Сократ,
Афинский шкет пропащий.
 
 
Играет врукопашную, на дзот
Врага — бросает силы:
Эх, черная одна лишь масть идет,
Собака, до могилы!..
 
 
Таращатся бессонные дружки.
Ползет под абажуром
Змеиный дым. Валятся из руки:
Валет, король с прищуром…
 
 
И, козырь огненный бросая в гущу всех,
Кто сбился ночью в кучу,
Смеешься ты, Сократ! И хриплый смех —
Над лысиною — тучей.
 
 
И шавка тявкает меж многих потных ног,
Носков, сапог и тапок!
И преферанса медленный клубок…
И близкой кухни запах…
 
 
И — ты пофилософствуй, грек Сократ,
Тасуя ту колоду,
Между картин, что ведьмами глядят,
И рыжего комода,
 
 
И слоников, что у трельяжа в ряд
Так выстроились чинно —
О том, что нету, нет пути назад
В горячие Афины, —
 
 
А только есть седые игроки,
И костью пес играет!
И бубны бьют!
                 И черви — близ ноги
Ползут и умирают!
 
 
И пики бьют — наотмашь, под ребро!
И под крестами — люди…
 
 
Играй, Сократ.
            Проматывай добро.
Твой козырь
            завтра будет.
 

 
Ох, коробочка какая… Ты, Кирюшка, не ори —
Крышку быстро я откину… Погляжу-ка, что внутри…
Ух ты, камешки какие!.. Полосатый вот — агат…
Фиолетовый какой-то — будто дикий бык, рогат…
Аметист его названье — он от пьянства, говорят…
Вот его бы Гончарову — пить бы бросил все подряд…
А вот этот — как лягушка, весь зеленый и смешной!..
Перестань орать, Кирюшка… На пустышку — и не ной…
Молочко-то вскипячено?.. Греть не буду — на, соси…
А вот это что за чудо?.. Светит — Господи, спаси!..
Аж глаза лучами режет… Брошка — круглая, как лук…
Как от лука — горько плачу… Тяжесть — валится из рук…
Красотища… Красотища… Оглянусь — не видит кто —
Ну — скорей в карман засуну — в материнское пальто —
Вот оно — котельной пахнет — топкой, ржавчиной, огнем…
Это что же — я воровка?!..
                    Брошь горит — светло как днем…
Я воровка… я воровка… Мать убьет, убьет меня!..
Не найдет… Запрячу ловко краденый шматок огня…
Что, Кирюшенька, покушал?.. Весь облился молоком…
Дай-кось перепеленаю — не ори, лежи молчком…
Я посуду перемою… В окнах — звездная сюда…
 
 
Я воровка…
Я — воровка!
Резко. Сразу. Навсегда.
 

 
Струмент тащу тяжелый
Во грязные дворы!..
Несите мне в подоле
Ножи и топоры.
 
 
Все наточу на славу —
Для хлеба и мясца,
На ворога державы,
На ребра подлеца.
 
 
Соседушки-соседки!
Расплата по плечу.
На лестничной я клетке
Судьбу вам наточу.
 
 
Как в зеркало, глядитесь
В стальное лезвие!
Вы вновь не народитесь —
Одно у нас житье.
 
 
Одна у нас планида —
Живи, пока живешь!
А коль придет обида —
За пазухою — нож…
 
 
Летят тугие искры.
И колесо визжит.
Я во тюремной жизни,
Смеясь, точу ножи!
 
 
А коль большак — убогий
И за спиной — конвой,
Я помолюся Богу
О ране ножевой.
 

 
Ох я нынче покочевряжусь!..
                Шубы, платья, рубахи — в кучу!..
Я сожгу имущество наше,
                нажитое в жизни кипучей.
 
 
Я ковры со стен посрываю
                  да с базарными лебедями.
Ну, глядите, Варварка, Милка, —
                  как горит золотое пламя!
 
 
Не хватайте за руки-ноги…
                  Смерть пришла барахлу мирскому!..
Смерть пришла моему людскому,
                  в тараканьих обоях — дому…
 
 
Дому, выклянченному в главках,
                  дому, выплаканному в обкомах,
Той каморке, где запах сладкий
Клопомора и спирта, — дому!..
 
 
Я верчу газетой зажженной —
                  вот, Варваркина тлеет шуба!..
Дети-плети, бабки да жены —
                  все — отзынь!.. Мне огонь лишь любый.
 
 
Че ревете? Вы, росомахи!..
                  Кто у нас в нашем доме главный?!
Че одергиваете рубахи?!
                  А морозец на улице славный…
 
 
Я сейчас над вами потешусь.
                 Вон отсюдова!.. Дверь — ногою
Распахну… Я или повешусь,
Иль судьбой заживу другою…
 
 
На мороз, в рубашонках, — живо!
                  А не то сожгу — да с тряпьишком!..
Эх, снежок-то колкий, красивый, —
                  потанцуйте на нем вприпрыжку!
 
 
Выметайтесь! Моя закалка!..
                  Ишь, заплакали, — вы, двухвостки…
Прочь, соседи!.. Мне их не жалко —
Эх, снежок-то резучий, блесткий!..
 
 
Че захныкали, кровососки?!
Попляшите — за век короткий,
Где сосу табачную соску,
Где толкаю селедку в глотку!
 
 
Брысь! Иконкой трясешь, Киселиха?!..
Праздник Сретенья, што ль, сегодня?!
Потому я и выпил лихо
На помин страданий Господних!
 
 
Там Гагарин летал — однако,
Не узрел худых Ангелочков!..
Отвали, истопница, собака!..
Ну, святая выдалась ночка…
 
 
Что?!.. Милицию?!.. Вызывайте!
Ишь, козявки, чем испугали!
Да ментов я тех — стукну лбами,
На снежке проштампую — ногами…
 
 
Варька, Милка!.. Китайские выдры!..
Вон босые — в сугробе пляшут…
Киселиха, сопелку вытри, —
Это горе мое, не ваше…
 
 
Шубы, тапочки, щи да каши!
Бабы, бить кончайте
                        на жалость!..
 
 
Это горе мое. Не ваше.
И сожгу — чтоб вам не досталось.
 

 
Пахнут синие льдины,
Будто пряник печатный…
День рожденья у Дины.
Снег скатерки камчатной.
 
 
На серебряном блюде
Ананасы — ломтями.
Здесь еды не убудет —
Гости, ешьте горстями!
 
 
Дом здесь — полная чаша.
Во шкафах — перламутры.
И не варят здесь кашу
Пшенную — зимним утром.
 
 
Здесь и дичь и колбаски,
Здесь в салатнице — крабы…
Здесь — богатая сказка.
Там — о, хлебца хотя бы…
 
 
С днем рождения, Динка!
Из чего платье сшито —
Из Луны-половинки,
Бархатистых самшитов?..
 
 
Извини — я — скакалку
Подарю! И открытку…
Матери денег жалко,
Говорит: больно прытки…
 
 
Заработай копейку,
Пусть в кармане — горохом!
Да ее пожалей-ка
На подарок угрохать!..
 
 
Должен очень дешевым
Быть подарок дитячий…
Ты поздравь ее словом,
Поцелуем горячим!..
 
 
Динка, дай поцелую!
Ты у нас — королева…
 
 
В нищете — затоскую.
В бедноте — околею.
 
 
В тесноте — народилась.
В темноте — умираю.
 
 
Подари, сделай милость,
Динка! кус каравая…
 
 
— Каравай, каравай,
Кого хочешь, выбирай!..
Как на Динкины именины
Испекли мы каравай:
Вот такой вышины,
Вот такой нижины,
Вот такой ширины,
Вот такой ужины!..
Выбирай, налетай,
С блюда яркого хватай —
В каравае восемь свеч,
Можно новенький испечь…
 
 
Ах, рубинами — икра…
Это вовсе не игра.
Ждет мышиная нора.
Ждет крысиная нора,
Керосинная дыра…
 
 
Кого хочешь… кого хочешь!..
кого хочешь — выбира……………
 

 
Там, в животе — ворохнулись клюв и крыло…
Вылетит, вылетит мой птенец — не поймаю…
Степушка, так в белом мире жить тяжело —
Вот и дошла, дошла до самого краю…
Я одинокая баба! Бастыл, бобыл…
Пухлые губы горят вишневою краской…
Степка, да ты ж меня никогда не любил —
Только сыпал дождем золотую ласку…
Горной вершиной живот мой в ночи застыл.
Я не могу в одиночку. В петлю залезу.
Мне без ребенка постыл белый свет, постыл! —
Будто на кухне железом скребут по железу…
Да, поднимаюсь тестом! Да, буду копна!
Да, молоком намокнет рогожа платья!
Только уже на сем свете я не одна —
Вот они, вот они, вот же — твои объятья!
Вот из чего зарождается этот комок
Жизни огромной: из ребер, входящих в ребра,
Из черепахою — жестко — сплетенных ног,
С дымом табачным исторгнутых слов недобрых!
Я-то вкусила все в этом мире, все —
Бог с ним… не надо про это, что я вкусила!
Степушка! Катится времени колесо —
От колыбели скрипучей до бедной могилы…
Катится?! Вот я качусь — наперерез!
Я от любви понесла — так я жить оставлю
Глаз моря и волос золотистый лес,
Эту живую кроху, жадную каплю!
Знаю, Степка, тяжелую бросишь меня —
Бросишь, я знаю… спасешь драгоценную шкуру…
Скажешь: избавься?.. — не проживу и дня.
Следом за ним уйду. Такая уж дура.
Да, уж такая, Степка,
                           такая мать!
Мать я! И только мать! Никакая не баба!
Бабу ты мог ночьми напролет обнимать.
Мать — на объятье — лишь улыбнется слабо…
Есть эта радость — все радости — побоку: прочь!..
Кислого съесть бы…
                     Сама я себе — незнакома…
 
 
Знаю: Рождественская — моя! — будет ночь!
 
 
Степка. Ведь ты не придешь — к окошку роддома.
 

 
— Наш чай, нам на веку сужденный,
Мы в холода испили весь.
Мой мир. Мой слабый, нерожденный.
Еще — во мне. Пока что — здесь.
 
 
          — Ты, Санька… Плачешь, мерзнешь, бредишь…
          Взаправду: к бабам с животом
          И на кобыле не подъедешь…
          А что же будет там… потом?..
 
 
— Ох, Степушка… гляди — старуха!..
Лицо — землистее земли.
Каким прозваньем люди глухо
Ее когда-то нарекли?..
 
 
          — Ну, Александра… Подь поближе.
          Ее узнал. Какая мгла
          В очах. Я ничего не вижу.
          Она пришла. Она пришла.
 

 
Был накрытый багряною скатертью стол.
На столе возлежали на блюдах объедки.
За стеною — скандал упоительный шел
Во бескрылой семье куропатки-соседки.
Золотела в кольцом застывающей тьме,
Как горящая бочка, настольная лампа.
И за старым столом, как на нарах в тюрьме,
Положивши на скатерть не руки, а лапы —
Дрожью пленных зверей, ядом гона полны,
Болью жизни, что бродит винищем — в бутылях! —
Трое молча сидели. Без слез. Без вины.
В полумраке каморки навеки застыли.
 
 
Молодая девчонка с тугим животом
Потянулась за курицей, что на тарелке…
Парень с голою грудью, с дешевым крестом
Налил водкой дешевой стальные гляделки.
Головы он налево не мог повернуть.
А по левую руку Старуха сидела.
И лицо ее было — коричневый путь
Грязью, кровью, снегами пропахшего тела.
 
 
Вместе с бабой брюхатой сидела она.
Вместе с парнем, раскосо глядящим по пьяни.
И была со стаканом рука холодна.
И морщинистых уст — не сыскать бездыханней.
Был подковою конскою рот ее сжат.
Но услышали двое из мрака и хлада:
— Вам во веки веков не вернуться назад.
Вы уйдете со мной.
Я беру вас, ребята.
 
 
Будет каждый из вас моей силою взят.
Не ропщите. Живому роптать бесполезно.
Все равно никому не вернуться назад.
 
 
…Лей же, Степка, вино
                    в глотки горькую бездну,
 
 
Шей же, Саня,
                  роскошный и дикий наряд —
Чтоб гудеть-танцевать!..
                   А метель подпояшет!..
 
 
Все равно никому
                   не вернуться назад.
Я — Старуха. Царица.
                  Владычица ваша.
 

 
Милая ты моя, Киселиха!..
Видать, жила я люто, лихо —
Живот растет не хуже опары,
А я в зеркале черна — старее старой…
Пальцы обожгу о твою магаданскую кружку
                                   с грузинским чаем…
Вот так мы до рожденья их лелеем-качаем —
В люльках кухонь, в колыбелях метелей,
В сиротстве нагретых утюгом одиноких постелей…
Милая ты моя, Киселиха!..
Видать, я уж такая зайчиха-волчиха —
Ребенка нажила, а сама вот-вот с ума спячу:
За полночь подушку грызу, вою в нее, плачу…
У тебя иконка есть. Дай помолюся.
Вон она тихо сидит — матерь, Мария, Маруся.
Чай, тоже рожала. Может, услышит?
От нимбов тусклых — печкою пышет…
Колени подогну… Упаду — как на горох, на гвозди…
За стенкой гонят твист — у Тамарки гости…
По коридору крик: Петьку опять бьет Анфиса…
Батареи ледяные — Паня, дохлая крыса,
Еле топит… Котлы аварийные в котельной…
Ну, Киселиха, — у тебя такой затхлый дух постельный,
Топор можно вешать… Богородице, Дево!
У каждой молитвы — одинаковы припевы…
Пошли мне легкие роды! А коли не сможешь —
Пошли мне легкую смерть — да ведь ты не поможешь,
Картинка сусальная,
                    стрекоза на булавке,
                                  фольговая обертка!..
…Не верю. Не верю. Нет веры. Это — хуже аборта.
 

   “Милый, любимый мой Степочка!
   Поздравляю тебя с Новым Годом. Желаю тебе от всего своего любящего сердца крепкого здоровья, хорошо повеселиться и быть всегда любимым и сильным духом! Пусть на твоей елке в этот счастливый вечер загорятся красивые свечи! Будь всегда таким же красивым и обаятельным! Не забывай меня.

Всегда тебя любящая Саня”.

 
Эх, пьянь-ресторань,
Русская отрава!..
Слева — площадная брань,
И молитва — справа.
 
 
На столе — коньяк, шампань,
Яблок лысины — желты…
Кто там, кто?.. Сань, а Сань!..
Обознался я: не ты…
 
 
     За рояль, за рояль, за рояль — скорей-скорей!..
     Распугаю я всю шваль, всех синиц и снегирей.
     Музыка, да ты ж — моя официанточка!..
     С виду — ути-пути, а на деле — хваточка…
     С виду — мур-мур песенка, ласковая киска,
     А на деле — лезвие
                      по-над глоткой — близко…
 
 
— Степка!.. Пжалста!..
                 Мой любимый песняк!..
Да червонец кладу — не за так…
 

 
    — “Так ждала и верила
      Сердцу вопреки…
     Мы с тобой два берега
     У одной реки…”
 

 
     …Ты, Серега-тромбонист, —
     Пусть ушла жена!
     Пусть козлы врубают твист
     В прорези окна.
 
 
     Ты напейся… Закуси
     Сладким чем-нибудь…
     Вон малявка — две косы —
     Бросься ей на грудь.
 
 
     Ты забудься!.. Я и сам
     Чуть было не влип…
     Кто там, кто там?.. Сань, а Сань!..
     Обознался… Всхлип
 
 
     Чей-то громкий… На, заешь!
     Кроличье рагу…
     Ешь ты, ешь, пока рот свеж.
     Через “не могу”.
 
 
     Ну, а этих… мы найдем!..
     Волки — я и ты!..
     Всех подряд… переберем,
     Груди-животы!..
 
 
     Что?!.. Ждала и верила?!
     Сердцу вопреки?..
     Мы с тобой два берега…
     Сергунь — от тоски
     Выпью все!..
 
 
Мадера, херес — я гуляю.
Гуляю!.. Задираюсь?! Блажь,
Я нервный парень!.. Я играю
На том фоно разбитом — ваш
Кабацкий шут! Да колпака мне
Не сшила Санька!.. Все мура,
Икра, печенка… Я руками
По клавишам ору: ура!..
Ура тебе, правитель лысый,
Родной-любимый-дорогой!..
Пусть из страны сбегают крысы,
А за кордон я — ни ногой.
Мне здесь привольно. Ресторанчик,
Вокзал, мазута терпкий дух,
И я, Степанчик, мальчик-с-пальчик,
Я Рихтер: абсолютный слух!..
Спят тупорылые владыки
В одеколонной тьме СВ.
А здесь — от ярких бабьих ликов
Темно и звонко в голове…
Мне все до лампочки, до фени —
Всех съездов-лозунгов позор, —
Сидела б девка на коленях,
Плела б тонкоголосый вздор,
А я бы слизывал помаду
С ее разнюненного рта,
А я б глядел людское стадо —
Не смыслящее ни черта,
И ел и пил,
                блестя усами,
Обмокнутыми в арманьяк…
 
 
Кто там идет?..
                Эй, Санька! Саня!..
 
 
Я обознался.
                Люстры пламя
Глаз режет. Воротник слезами
Улил. Российский сыр — с ноздрями…
Я щас. Я пьяный между вами.
Умоюсь из тарелки — щами.
 
 
Я ничего. Я просто так.
 

 
…А елка стояла средь дымного зала,
Стояла — у всех на глазах —
Беременной, потною бабой стояла,
С игрушками в черных руках.
 

   “Александра! Кобылка моя! С Новым Годом!
   С новым счастьем!
   Что бы ни случилось в нашей жизни, я тебя, лошадка, никогда не забуду. Ты женщина 100 %. Не делай только в жизни глупостей. Мне нравилось, когда ты красила губы фиолетовой помадой. Вообще ты похожа на Стефанию Сандрелли из фильма “Развод по-итальянски”. Гуляй больше на свежем воздухе. Не падай — сейчас очень скользко. Гололед.
   Я гад. Прости меня. Будь. Я пьяный сижу в ресторане, открытка лежит между ветчиной и “Пшеничной”. Если бы я мог, я бы всю жизнь носил тебя на руках. Но я слабый человек. А ты Стефания Сандрелли. Ты кончай вертеть ногами швейную машинку и езжай во ВГИК. Там тебя с руками оторвут. И ты пойдешь по рукам.
   Рисую тебе свою рожу. Я идиот. Я влюбчивый идиот. Я сволочь. Я тебя никогда не любил.
 
   С Новым счастьем!
   Я люблю тебя.
   Твой Сивка-Бурка.

P. S. Все. Я ускакал. Навек.”

 
Ты каморка моя, каморочка.
Торт трехслойный. Бутыль. Хлеба корочка.
Да в углу, у телевизора, — елочка.
Да напротив сердца — швейная иголочка.
Платье-то… на живульку сметано.
На кошачий клубок горе намотано.
А под сердцем — торк, торк… — пихается.
Надо мною в животе — усмехается.
Мол, ты че, мать?.. Свой-то праздник справила,
А меня-то — без отца оставила?..
Гололед, да голь, да голод города!
А вот я — бревно: не чую голода —
Будто я навек наетая-напитая,
Так любовью измочаленная, избитая…
 
 
Пригублю коньячку из тонкой рюмочки…
Ворохнется плод… Ох думы мои, думочки,
Пить нельзя — а то б надралась в дымину я
За всю-то жизнь мою — ледяную, длинную!
 
 
С Новым Годом, Степка!
            А сынок твой в моем брюхе бесится,
На земле меня держит,
            не дает… повеситься…
 

 
Скорее. Скорей. Адрес — в кармане.
Клочок бумажки — вот! — чудом цел
Снег — прямо в грудь. Эх, Саня, Саня.
Не глядись в витрины: ты бела как мел.
Вперед! Автобусов вонь тягуча.
Сиплый водитель кричит: “Живей,
Проходим с подножки!..” —
                     Снежная туча,
Фатой брюхатую бабу обвей…
 
 
Скорей! Вот пустыня микрорайона.
Девятиэтажки — винтовками вверх —
Расстреливают небо. И вверх, опаленный
На костре боли — летит яркий смех.
Какой это дом?.. Седьмой?.. Десятый?..
Какой микрорайон?.. Десятый?.. Седьмой?..
Лифт меж этажами застрял, проклятый.
Как жутко ехать к тебе домой.
Звонок — ожог на пальце зальделом.
Дверь забухла — с петель сорвать!
В двери — в шелках — квадратное тело,
Которому в зубы — лишь семгу совать…
Скулы буфетчицы или торговки.
“Химия” — взбитый кок надо лбом.
Такая — простаков обсчитает ловко
В любой забегаловке, в баре любом…
Губу вздернула вздрогом гадливым:
Мол, что тут за краля?.. Ты, отвали!..
И так притушила черными щетками — синие сливы,
Будто глядела за край земли…
Санька, держись.
                      За косяки и карнизы.
За воздух. За свой сугробный живот.
Это же парфюмерша из универмага, Раиса.
Это же Раиса, что в бывшей бане — напротив — живет.
Держись, Санька. Что она брешет?.. Не слушай.
Губы намазаны, шевелятся… Орет…
Держусь. Держусь за свою гнутую-битую душу.
Рукою — за беззвучно орущий свой рот.
Держусь! Плавай, жирная, пред Степкой в китайском халате.
Жарь ему — под завязки чтоб ел! — голубцы.
А он-то все равно передо мной не в накладе,
Пусть над нами и не вознесли златые венцы!..
Что орешь, Раиса?.. Не слышу… Ты вся — из блуда,
Из польской помады, из пошлых прищуров,
                                          из французских теней…
Уши заложило… Темно… Мне худо,
Спасите. Тошнит. Пред глазами — море огней.
Огни полыхают… мрак!..
                             Спасите, мне худо…
Райка, парфюмерша, сволочь, не хватай меня руками,
                                                                      пусти…
Степка, ты где… Тошнит… Я любить тебя буду,
Даже если Райка…
               Тошнит… Темнота…
                               Прости…
 

 
На губы — жирную покласть помаду.
Французский лифчик — не ширпотреб.
Соперниц к ляду — эх, нету яду:
Швырнуть в стакан бы,
                 запечь бы в хлеб!..
Они воблешки — а я толстуха.
Они брюхаты — а я пуста.
Зато брильянты — хищно! — из уха —
Что рысьи зенки — из-за куста!
 
 
Степан — он квелый.
                  Мужик он хлипкий.
Хочу тирана:
                  пусть крепко бьет!
Нас чем больнее —
                  мы липнем липко,
Такой липучий
                  наш бабий мед!
Нам нужен пьяный разбойник дюжий!
Ломал чтоб руки! Чтоб со стола
Сметал все локтем!..
                   Чтоб я при муже,
А не при кролике мясном жила!..
 
 
Что — я?.. Я — Райка.
                    Сердюк Раиса.
Торгую мылом, шампунем, хной,
Помадой рыжей… А бабы-лисы
Трясут хвостами передо мной…
 
 
Я из-под синих век
                    свинцово гляну.
Ну что, кунички,
                    ну что, хорьки?..
За все белила,
                    за все румяна
В ладонях звоном плачут —
                    кошельки…
 
 
Ну, закупайте —
                   и красьтесь, дуры!..
Вся жизнь — пред зеркалом:
                   кармин, сурьма,
Размалевались — и шуры-муры,
Глядишь, и спрыгнет
                   мужик с ума!..
 
 
А я?.. Я гляну —
                   из-за прилавка:
Дебела, пряна,
                   красна, жирна, —
Твоя торговка,
                   твоя красавка,
Твоя царица,
                   твоя страна.
 

 
Красного одеяла язык.
Слез холодная ртуть.
В глотке — улиткой — крик:
Зубы — ножом не разомкнуть.
 
 
Бутыль с вишневкой стоит
Близ сундука, под рукой.
Плод в животе кричит —
Ишь, похмельный какой.
 
 
На сундуке лежишь
В рубашке драной ночной.
Твоя Киселиха-жизнь
Стоит у тебя за спиной.
 
 
По радио — марш тупой.
По скулам — овраги слез.
Ты, Санька, хоть волком вой.
Ты, Санька, рычи, как пес.
 
 
Руками обняв сундук —
Как бы вися на Кресте! —
И слыша сердчишка стук
Во тьме — в норе — в животе,
 
 
Ты просишь — о нет, не пить,
Когда под ребро — копье!.. —
А только: дай мне любить,
Сухими губами: любить,
В петле и в яме: любить,
Оставь страданье мое.
— Кто это?.. Кто это?..
 

 
…Нашарю спички. Керогаз зажгу. Она. Везде она —
Его толстуха, бочка, шваль, в него как кошка влюблена.
О, эти щелочки-глаза меду заплывших жиром скул.
Цветастый шелковый халат, в котором слон бы утонул.
Тройного подбородка твердь. Ручонка — наглый маникюр.
И он — на цыпочках пред ней — пред этой дурою из дур.
Поставлю чайник… Бьет озноб тяжелый… Крупной дрожи смерч…
Ее кудряшки вдоль лица… Ее серьги висящий меч…
О как он смотрит на нее — что скажет! Как наступит! Как
Покажет — рабьему ему — чугунный княжеский кулак!
И чем она его взяла?.. Так мыслю — брюхом… животом…
Да не моим… а грешным тем, угарным, под мужским перстом —
Сведенным судоргой крутой… Она… передо мной она —
Его кубышка, морда, дрянь,
                                 его заборная жена!
Как ненавижу я ее! Как ненавижу — до конца
Годов моих!.. Как кипятком плеснула б в жабий блеск лица!..
Я не могу — с ума сойду… Она. Она. Везде она.
На кухне, в ледяном бреду, лишенная навеки сна,
Навек лишенная его, возлюбленного в мире сем,
Вонзая ногти в кулаки, как бы лопату — в чернозем! —
Я, через слезы, через пот,
                     по кухне мусорной мечась,
Кусая изнуренный рот,
                     стопою наступая в грязь,
Тоской гудя, с ума сходя: любимый, что наше ты в ней —
Жирнее лжи, темнее тьмы, халды-барышницы страшней,
О, в этой женщине простой, такой похожей на меня —
С которой я б не прожила! Мужчиной будучи! — и дня! —
В той парфюмерше, в тех кудрях,
                                     ноздрях ее, щеках, глазах!.. —
Что все — рассыплются… во прах…
                          истают — в старческих слезах… —
О, что ты, Степка, в ней нашел, в той ненавистной,
                                                            в Райке той,
Что скалит на меня в дверях свой зуб поганый… золотой!..
 
 
Я задушу ее — дай срок!..
                   Я в рожу — серной кислотой…
 
 
О! Больно бьешь ты… мой сынок…
Прости… мой мальчик золотой…
 

 
Степочка мой! Я в котельной, у Пани.
Огонь горит в черных котлах.
Я от слез стала слепая.
А перед родами — жгучий страх.
Я боюсь, что в родах помру, Степа.
Ну и лучше — сам воспитай сынка.
Да воспитай — царевича, не холопа!
Чтоб не подставлялась пощечине щека…
Да ты не сможешь. Ты трус. Ты тряпка.
Ты Райкиного мата боишься, как огня…
А пусть будет Райка у меня повивальной бабкой!..
Пусть примет твоего сынка — у меня!..
Я люблю тебя! Я тебя ненавижу.
Я в глаза твои холуйские — смачно плюю.
А когда ты с ней распишешься, с рыжей?..
Я тебя ненавижу!
                      Я тебя люблю.
 
 
Я люблю тебя — трус, подкаблучник чертов,
Юбочник, бабник, слюнявый лакей!..
Играй свою музыку третьего сорта —
Там… под визги кабацких зверей…
 
 
Я люблю тебя…
               Я — люблю тебя… Степка…
Отец моего сына.
                Возлюбленный мой.
Вот жизнь моя — тобою опрокинутая стопка
Во глотку кромешной тьмы глухонемой.
 
 
Паня спит на табуретах…
                 Плохо топит, зараза.
Холодно. Холодно. Холодно мне.
 
 
А если что — так лучше сразу.
Как совковый мусор — в котельном огне.
 

 
Тамарочка… Тамарочка… Меня ты поучи,
Как за младенчиком ходить — да только не молчи…
От колыбели до печи — мотаться челноком,
Нагретый пробовать кефир губами, языком…
Как дети малые растут?.. В длину да в ширину…
А ночью как зачнет блажить — и глаз я не сомкну…
А в детстве — соня я была… Теперь — пойдет тюрьма:
Варить, гулять, качать, стирать, — ох, я сойду с ума…
Так — дети малые растут!
                       Так — вымахают враз,
Так — на войну, смеясь, уйдут, не щуря детских глаз…
А эти соски, пузырьки, коляски их, сачки —
Навек впечатаны в мои широкие зрачки…
Тамарочка!.. Мне лифчик мал… Я пахну молоком…
Я все никак не проглочу горючий в горле ком…
Ты подскажи мне, что мне есть, на сон грядущий — пить,
Чтоб там ему… внутри меня… привольно было жить…
Ты научи — как пеленать… Какие песни петь…
Эх, Томка, жизнь-то прожита на молодую треть —
А мне все мнится, будто я — старуха Изергиль…
Что косы — лунная… в небес… осыпала мне пыль…
Что я — стара! Что я — дыра!
                         Что мой большой живот —
Дом нежилой, шалаш лесной — никто там не живет,
А сын мой только снится мне, приходит по ночам
И говорит:
              ты, дура мать. Я сам рожусь! Я сам…
И брюхо я свое крещу, как будто бы солю,
И снова этот нищий мир невидяще люблю.
 

 
— Ты. Средь баночек, склянок — ты.
Ты. Флакон грудастый! Гляди —
Это ошметки моей красоты,
Кою целуют снега, дожди.
 
 
Ты. Живот мой лезет на грудь.
Отдай мне Степана.
                Слышишь! Отдай.
Все мы помрем когда-нибудь.
Наш кипяток хлестнет через край.
 
 
Ты. Салтычиха. Взболтай флакон —
Красным кремом морду намажь.
Степка-то… донжуан. Фанфарон.
Ты. Ты у него — просто блажь.
 
 
          — Что?!.. Вся в черном сюда пришла,
          Как с катафалка, как с похорон!
                      На нос лезет пузо!.. Была
                      Козочкой — нынче — из платья вон!
 
 
                          Ты, китиха!.. Плыви отсель.
                          Мой — твой бывший мужик! Поняла?!
                          Выдохся тот, стародавний, хмель!..
                          Ежа я голой клешнею взяла.
 
 
                          Ты, черная тыква!..
                          Смело глядишь.
                          А ну, отвали!
 
 
— Не отвалю.
Ты — жирная кошка.
Я — тощая мышь.
Но Степка — мой. Его я — люблю.
 
 
— Ты нарываешься. Остерегись.
 
 
— Бояться — Смерти? Пускай придет
За мною. Давно уж хозяйка-Жизнь
К приходу Гостьи лепешки печет.
 
 
— Не побоюсь решетки-суда —
Тебя изведу! Тебя сгною!
 
 
— А счастье, наверно, уйти туда —
И нить, ссучив, оборвать мою…
 
 
                                     — Поганка! Сявка! Твой гадкий щенок
                                     Родится дохлым — попомнишь меня!..
 
 
— О Боже мой… Боже… Всяк одинок…
И жаждет в морозе — живого огня…
 
 
— Проваливай.
…Что вам?.. Духи?.. Без пробки —
Ах, извините!..
… Уйди, говно.
 
 
— Ты, Райка… Раечка… Как там Степка —
Не пьет?.. У него ведь — сердце… давно…
 

 
Все запуржило — белый страх.
Бегу по белу свету.
Огнь — надо лбом. И тьма — в глазах.
А мне и горя нету.
 
 
А полы шубы — два крыла!
Я шапку потеряла.
Любила. Верила. Ждала.
А мне и горя мало.
 
 
Драконихой — по белой мгле,
По граду ледяному
Бегу, лечу вдоль по земле —
Обочь родного дома.
 
 
Там Обитатели живут —
Чудесные соседи!..
Капусту жрут и водку пьют —
Все волки да медведи…
 
 
Вот — Дом… Глаза его горят.
Я — мимо, мимо, мимо!
О шуба, верный мой наряд.
Я шубою любима.
 
 
Один родной, родимый зверь,
Мне лижет — шею, пятки…
А! Лязгнула стальная дверь…
Бежать — да без оглядки!
 
 
Прощайте, люди в сапогах,
В тулупах, грязных робах.
Жизнь — белый страх.
Смерть — черный страх.
И красные сугробы.
 
 
Мне в страхе надоело жить —
Как в бешеной утробе!..
Хочу — снега горстями пить!
Хочу — уснуть… во гробе…
 
 
А шубу ветер так и рвет.
Я воздух ртом хватаю.
Прости меня,
                 родной народ,
Как я тебя прощаю!
 
 
Родной народ — о, лица злы,
Черна одежда, хищно
В витринах зришь еду — из мглы,
Из очереди нищей…
 
 
У нас всегда — как бы война!..
Пайки… военных — куча:
Опять — шинель!.. А я — одна
Во снеговой падучей…
 
 
А я — одна… А я — бегу,
Бегу — от этой жизни!
Прожгу — ступнею на снегу —
Псалом моей Отчизне!
 
 
В тебе на свет я родилась.
В тебе росла и выла.
Твою, молясь, я ела грязь.
Твоих волков любила.
 
 
И, волк по имени Степан,
Прощай!.. Прощай навеки!..
Зверь, небесами осиян,
Твои целую веки…
 
 
Ох, тяжко… Тяжело бежать…
Я ж не одна… Нас двое…
Ох, что так зачало сверкать
Над голой головою?..
 
 
Сиянье Северное?.. Нет!..
Откуда тут Сиянье?..
Над головой моею — свет,
Тяжелое мерцанье…
 
 
Ну что же… Я сошла с ума…
Какое это счастье…
Теперь больничная тюрьма,
Заклепаны запястья,
 
 
А я — лечу!.. А я — бегу!..
Прощайте! Я умчалась…
Вот мир Иной!.. Я здесь могу
Обнять Любовь и Жалость…
 
 
А там?.. Там — страх и дикий снег,
Багровое пыланье,
И мой любимый человек
Все просит подаянья —
 
 
В том ресторане,
                   Степка мой,
Во куреве… во пьянке…
Тебе так холодно зимой…
Без Саньки… итальянки…
 

 
Что?.. Уйдите все… С дороги — прочь…
Рот сухой, наждачный.
               Воздух — ножевой.
Вижу — с высоты:
               перила. Лампа. Ночь.
Тело.
Степка! Степка! Степка! Ты живой!
Лестница. Я кубарем лечу.
Животом сочту ступени, головой.
Тело. Распростерто.
Не хочу!
Боже, помоги мне! Ты живой!
Что же вы стоите?!
                 Гончаров…
Фиска… граф Борис Иваныч…
                 Петюшка… Сократ…
Томка… что так липнет?.. это — кровь…
И пиджак — я покупала!.. — весь помят…
Паня… Киселиха…
                  Он живой!..
Ох, да кто это?.. Старуха!..
                   Там, в углу —
Как царица, как орлица!..
 
 
— Твой он. Твой.
Но и он тебя возьмет с собой — во мглу.
 

 
Вот и прошла ты, жизнь моя, дорожкой сирой да короткой…
О, плачу, горько плачу я!.. Огонь течет по подбородку…
Огонь — в подглазьях, по щекам, по стогу живота стекает…
Скользит и пляшет по серьгам и над косой во тьме сверкает…
 
 
Тебя убили, Степка мой!.. Дай пальцами я склею рану…
Пойду я по миру с сумой — тебя любить я не престану:
Любить, как ты, царь Степка, пил, как локтем в пасть роялю двигал,
Как, хохоча, меня любил — между мадерой и ковригой…
О, Коммуналка!.. Стой, гляди — как я люблю его, как плачу:
Летят скорбящие дожди вкось — на живот его бычачий,
Летят осенние дожди, летят снега неисчислимы —
Я прижимаю ко груди того, кто был моим любимым,
Того, кто был моей землей, сожженной, оснеженной, грязной,
Того, кто был навеки мой — как детский плач, как плач бессвязный
Родного старика… кто — был?! Мой Степушка! Мой ненаглядный…
Ах, во подъезде как завыл соседский волкодав громадный…
Ты жив! Ты просто убежал туда, где нету боли, злобы —
Как ты бежал!.. как ты дрожал — через багровые сугробы…
 
 
Тебя я крепко обниму. Что, Коммуналка, ты застыла?!..
Гляди — я ухожу во тьму с любимым, коего любила.
Гляди, гляди, моя семья!.. Гляди, шальная Киселиха —
Без кружевного там белья отлично проживет портниха…
Гляди, Валера!.. В дым не пей — а то народишь глупых деток…
Анфиска… Петьку пожалей — его не бей хоть напоследок…
Ты, Паня, тут… топи щедрей — а то задрогнут в наших зимах,
Что год от года все лютей, — все косточки, вся плоть любимых…
Борис Иваныч, не серчай, что я твоей женой не стала —
Прощай, кладовка, жгучий чай, в коробке — графские опалы…
Не горбись, офицер Сократ!.. Отдай последнюю команду…
Оттуда нет пути назад уже — ни помыслу, ни взгляду…
А вот он… вот он… вот лежит — и волоса его багряны,
И Время сквозь него струит свои болота и туманы,
Поземок хрусткую слюду, церквей — над оттепелью — злато…
Прощайте, люди! С ним уйду. Ведь я ни в чем не виновата!
О, Коммуналка, отпусти!.. Я керосинку запалила
В последний раз… Держу в горсти твой свет — я так его любила…
О, Степушка, лежи, не плачь — с тобою ухожу навечно.
Сынку мы купим там калач — медвяный, охряной и млечный…
 
 
В последний раз… В последний раз
Оглядываю стены эти —
Гудит истошно керогаз,
Кричат в меня глазами — дети,
И Киселиха крестит грудь,
Где вытатуирован дьявол,
И за окном бельмастым путь
Трамвайный — облачился в саван,
 
 
И, на пороге бытия, над мертвым — руки воздымая,
О, горько, горько плачу я! И все на свете понимаю —
Моя любовь, моя любовь, не плачь, ведь я уйду с тобою —
Туда, где мы родимся вновь, где пышет небо голубое,
Где никогда не бьют детей, где буду шить тебе рубахи,
Где не проходит до костей топор мороза, как на плахе, —
Моя любовь, о, Степка мой, убитое, родное тело,
Мой мальчик маленький, больной, — я жить с тобой, я жить хотела,
А нынче мы с тобой уйдем, обнимемся тепло и жалко —
И полетим над январем, над нашей гиблой Коммуналкой,
Над миром, в храпе и хмелю хрипящем худосочной страстью! —
А я одна тебя люблю!.. И в небе, пьяные от счастья,
Нагие, обхватясь, — летим,
                        летим, мой Степушка чудесный,
Как от костра во поле — дым, — над мертвой угольною бездной,
Где реки обратились в кровь,
Где высохли моря незряче!..
 
 
Моя любовь, моя любовь,
Моя убитая любовь,
Уже — от радости
Я плачу…
 
 
               И так, сцепившися, летим
               Над синей, нищенской зимою —
               Мы — чад и тлен, мы — прах и дым —
               В пустое небо ледяное.