Конечно, хотелось, чтоб и мне, как тому старику, по ночам снились львы. Но львы не желали сниться. Лежа в темноте на сене, я подолгу слушал глухой перестук копыт и размеренное похрустывание жующих коней.
   Главной приманкой ночевок в конюшне была для меня возможность помогать Трофимычу выводить, чистить и запрягать Карата для утренней ездки.
   — Таких рысаков, как Карат, уже не выделывают, — любил повторять Трофимыч.
   Мне это должно было напоминать об ответственности. Моя помощь Трофимычу обязательно сопровождалась бесконечными мелкими унижениями. Я был в рабстве. Но я не был рабом Трофимыча. Трофимыч сам был рабом.
   Мы оба были рабами высокого гнедого коня с белой звездой во лбу.
   Мы сами пошли на это. Сознательно. Добровольно. И тайно. Трофимыч уже давно, я только с начала лета, и поэтому Трофимыч был придирчиво строг со мной. Он испытывал меня. Это было его право.
   Мне приснилась мама. Она шла ко мне, утопая в сене. Сеном была завалена вся наша московская квартира. Мама никак не могла до меня добраться. Она сердилась. «Васька! — кричала мама. — Васька! Васька! Кончай дрыхать! Кино приехало!»
   Я кубарем скатился со своего ложа. По конюшне метались заводские мальчишки, мои сверстники: «Кино приехало!»
   На залитой солнцем беговой дорожке стоял длинный и величественный Трофимыч в неизменных сапогах и поддевке. Румяный седой мужчина в толстых роговых очках что-то объяснял ему плавая по воздуху руками. Поодаль стоял молодой человек с толстой сумкой через плечо и улыбался.
   Никакого кино не было. Мы стали слушать человека в очках.
   — …чтоб получилось такое мощное ржание. Ну товарищ, вы сами знаете.
   — Знаем, — сказал Трофимыч и двинулся к конюшне.
   Мы стояли недоумевая.
   — А как же, — сказал Трофимыч, останавливаясь и глядя с сомнением на «очкастого», — а как же записывать-то будете?
   — А уж это наше дело, — сказал «очкастый». Молодой человек снял с плеча сумку и перестал улыбаться. Мальчишки немедленно бросились к сумке, а я поплелся вслед за Трофимычем, ловя удобный момент для расспросов.
   Оказалось, что приехали работники кино («Черт их носит», — сказал Трофимыч), чтоб записать на пленку ржание Карата. Им, дескать, очень нужно мощное конское ржание.
   — Добро бы фотографию снимать приехали, — сказал Трофимыч, — а то глупостями занимаются.
   Как выяснилось, жеребец просто так не заржет: его ничем не рассмешишь.
   — А чтоб получилось, что требуется, необходимо провести перед Каратом кобылу. И если Карату она понравится, будет как раз то самое «мощное» ржание, которое работникам кино «до завязки нужно», — сказал Трофимыч.
   Все это Трофимыч говорил не мне, а конюхам, которых полным-полно набилось в конюшне.
   Мне Трофимыч сказал только одно: «Отойди отсюда к чертовой матери!»
   Я снова в толпе у конюшни. Молодой человек уже открыл сумку, и у него тем целая радиостанция. А от сумки тянется провод с микрофоном. Микрофон держит «очкастый» прямо в руках.
   В толпе все уже все знают. Знают, что сейчас по дорожке перед конюшней проведут кобылу. Даже знают, какую — Гориславу.
   — Ведут! Ведут!
   Если напечатать портрет этой Гориславы, то его можно продавать вместе с портретами популярных киноартисток: так гордо посажена у нее голова, такая челка, такие лиловые продолговатые влажные глаза.
   Крак! — распахиваются двери конюшни, появляется Трофимыч. Лицо красное, взволнованное. Хочет, чтоб все хорошо получилось.
   — Выводи!
   Солнце ударяет в медную грудь Карата. Двое конюхов по бокам его с усилием сдерживают растянутые поводья. Горислава идет, покачивая крупом, метет хвостом по дорожке.
   — Тихо! — внезапно кричит «очкастый». Горислава шарахается в сторону от крика, взвизгивает под копытами гравий. Карат поворачивает к ней голову. Конюхи приседают, растягивая поводья.
   — Хгм-и! — выдыхает Карат в полной тишине. Растяжка ослабевает. Карат тянется к Трофимычу, ласково хватает его губами за плечо.
   — Это все? — спрашивает «очкастый» после паузы.
   — Все. А чего еще нужно? — говорит Трофимыч смущенно.
   — Ржание! — кричит «очкастый». — Я же вам объяснял: мощное ржание!
   Молодой человек снова улыбается.
   После шумного обсуждения решают вывести другую кобылу.
   — Эта ему не нравится, — говорит Трофимыч, ни на кого не глядя. — Горислава ему не нравится, сукиному сыну!
   Непонятно, кого Трофимыч имеет в виду: «очкастого» или Карата.
   Толпа у конюшни все прибывает. Картина повторяется сначала. Теперь на дорожке Вироза, вороная, поджарая. Профиль, как у лермонтовской Тамары.
   — Как идет, ноги не сменит, — с восторгом шепчут в толпе.
   — Тихо! — кричит «очкастый».
   Полная тишина. Напряженные спины конюхов.
   — Хгм-м!.. — и все. Все!
   Одна кобыла сменяет другую. Все напрасно. Наконец, запас кобыл истощен.
   Я ловлю взгляд Трофимыча. Мы встречаемся глазами. Мне хочется плакать.
   — Одна только и осталась, — заявляет Сашка Прудов, охальник и балагур, — Ракитка с табунщицкой конюшни!
   Толпа хохочет.
   — Может, проведем?
   — Ведите, кого хотите, — хрипло кричит «очкастый».
   И вот на дорожке появляется известная во всем заводе Ракитка — лошадь, пережившая старика Митяя, который пас на ней жеребят еще до войны.
   — Тихо, — говорит «очкастый» устало.
   В толпе давится смешок.
   Ракитка идет, понурив голову и растопырив уши, лениво обмахиваясь жидким хвостом. Конюхи с боков Карата распустили повода и подмигивают друг другу.
   — И-и-и-и-агрхмм!.. — это не ржание, это рев льва, это гром, это песня.
   — Ах! — вздыхает толпа.
   За всколыхнувшимися спинами я вижу черную разметанную гриву Карата, стрелами торчащие уши.
   — И-и-и-и-гррр!
   Толпа бросается врассыпную.
   Я бегу с толпой, падаю, вскакиваю, бегу обратно.
   Кто-то из конюхов уже сидит на Ракитке и лупит ее каблуками в бока, стараясь увести от конюшни.
   Карат, не переставая петь свою песню, волочит по дорожке обоих конюхов, вцепившихся в повода.
   Повсюду пляшут мальчишки.
   Трофимыч с сияющим лицом наступает на молодого человека, крича:
   — Видал, а? Видал, а? А ты говорил: «Ничего не получится!»
   Молодой человек счастливо улыбается. Наконец порядок восстановлен. Кино уехало, очевидцы разбежались разжигать зависть непосвященных, кони расставлены по конюшням, а мы с Трофимычем идем к нему завтракать.
   Красная рука Трофимыча лежит на моем плече. Захлебываясь, я спешу поделиться впечатлениями.
   Трофимыч слушает снисходительно.
   — Все не то, — обрывает он меня, когда мы останавливаемся у двери.
   — Почему? — спрашиваю я. Трофимыч стучится согнутым пальцем.
   — Потому что ты еще молодой, так-то.
   Он вздыхает.
   Дверь нам открывает сын Трофимыча, красавец-парень, который недавно вернулся из армии и на которого тщетно заглядываются лучшие заводские девчата.