В одно из воскресений слободские мужики сидели на завалинке около избы овчинника и толковали о новых порядках.
   Говорили о том, что весь народ против, только вот завелась кучка разбойников на деревне и безобразничает, и что все равно их дело не выйдет, потому что народ хороший, помнящий и Бога еще не забыл. А раз народ весь против, тут все равно ничего не сделаешь.
   Проезжавший по деревне кузнец из соседнего села остановил лошадь и подошел к говорившим поболтать и выкурить трубочку.
   — Об чем разговор? — спросил он, присаживаясь и доставая кисет.
   — Да вот об новом начальстве говорим, об этих разбойниках.
   — А… — сказал кузнец, кивнув головой. — А у нас и все-то словно взбесились, как злодеи сделались. Прежде Бога помнили, чужого не касались, а теперь пондравилось: что чужое — давай сюда…
   — Нет, у нас — слава богу, на редкость люди хорошие. Как заговорили эти разбойники, чтобы отнимать у богатых землю и имущество, так все против были. Прямо их в глаза разбойниками так и зовем.
   — Да, это на редкость, — сказал кузнец, покачав головой. — А у нас такие злодеи все, не дай бог. Что наше начальство-то это новое скажет, то и вали! Отбирать у кого, выселять… там еще декрету такого не вышло, а они уж стараются.
   — Нет, у нас люди хорошие. Хоть бы один когда за них руку поднял — ни за что! Они свое говорят, а мы напротив. На собрание нас позовут — говорите, граждане, высказывайтесь… А мы молчим. Газет для нас выписали, а мы их все на цигарки. Вот ей-богу.
   — А у нас, братец ты мой, начали с земли помещицкой… «Кто за то, чтобы отнять?» Все, как один человек.
   — Обрадовались… Ах, сукины дети, разбойники. А у нас, когда первый раз только заговорили, чтобы отбирать, так все такой шум подняли, что просто беда. «Бога, — кричим, — забыли, разбойники! Вам на большую дорогу только впору иттить»… — сказал овчинник.
   — Да, — продолжал кузнец, — и отобрали, братец ты мой, землю.
   — И никто не нашелся против? Все поднимали руки?
   — Все.
   — У вас, значит, все такие-то, как у нас эти пять человек?
   — Выходит, так. А у вас, значит, землю совсем не тронули? — спросил кузнец. Наступило молчание.
   — Да нет, землю-то и мы отобрали…
   — Кто же у вас-то постарался? Общество?
   — Нет, какое там общество, общество все было против. Все вот эти пять разбойников.
   — Что ж это вы допустили-то?
   — А ну их к черту, связываться еще. Отстранились, и кончено дело. Им отвечать, а не нам. Подожди, ответят… Вот мы их тогда обнаружим. Ведь что, сукины дети, делают! Андрей Степанович у нас, арендатор этот — человек, можно сказать, первый сорт был, так эти разбойники постановили все у него отобрать, а самого выселить, чтобы, говорят, гнезда эти с корнем вывести и ла но, а то нынче тут хороший сидит, а завтра какой-нибудь злодей придет и опять кровь будет пить. Ты можешь себе вообразить — плакали все мы-то.
   — Плакали?
   — Да. Человек очень хороший был. Все против были, как один.
   — И пришлось выселять?
   — Что ж сделаешь-то… И не то что выселили, а еще и растащили все до последней щепки. Все через них, через окаянных, берите, говорят, а то другим отдадим. Ну, известно, каждый думает, что раз все равно разберут, так уж лучше мы возьмем, чем другие попользуются.
   — И все эти пять человек в должности состоят? — спросил кузнец.
   — Все до одного.
   — Отчего ж так вышло-то?
   — Оттого, что народ у нас хороший очень, — недовольно отозвался овчинник. Нешто богобоязненный и правильный человек пойдет на такую должность, душу марать! Да еще… отвечать потом. А эти, как они наглые сукины дети, так и прут всюду: и в председатели, и куда хочешь. Ведь это что — какой разбой развели: садик был у этого Андрея Степаныча, так весь его на глазах у него обтрясли, с ветками оборвали.
   — Кто ж это?
   — Кто… Трясли-то, конечно, все… да ведь все из-за них, из-за разбойников: они слух пустили, что кто трясти не будет, тому из имущества арендаторского при дележе ничего не достанется. Ну, тут, конешное дело, так все принялись бузовать, что только треск идет.
   — Здорово, — сказал кузнец. — А у нас слух прошел, что вы будто сами пожелали и землю делить, и все.
   — Какое там — сами. Все против были! И мы так смотрим, что ни к черту их дело не пойдет, потому что раз весь народ против, тут уж ничего не сделаешь. А ответить им когда-нибудь придется… вот уж тогда мы все причтем…
   На улице показался молодой парень в кожаной фуражке, он быстро шел мимо и на ходу крикнул:
   — Собирайтесь к Иванихе на двор, сарай будем ломать. Под клуб пойдет.
   Когда он прошел, овчинник угрюмо посмотрел ему вслед и сказал:
   — Видал?.. Вот они, вот отродье чертово. Чужую собственность ломать. Ни святого — ничего! И какие-нибудь молокососы.
   — А все-таки здорово: даже никто не отозвался, — сказал кузнец. — А у нас сразу бы все вскочили.
   — Ну, чего сидите-то! По десяти раз к вам прикладываться! — крикнул проходивший по улице человек в пальто с оборванными пуговицами и с большой книгой под мышкой.
   — Сам председатель… — сказал овчинник, кивнув кузнецу на проходившего, Чем черт не шутит! — прибавил он, покачав головой.
   Из двери начали показываться мужики и, надевая шапки, почему-то сначала оглядывались на обе стороны улицы. Человек пять нехотя пошло в ту сторону, куда ушел председатель. Остальные, посмотрев на них и опять на обе стороны улицы, тоже пошли.
   — Эй, вы куда? — крикнул овчинник.
   — Пойтить посмотреть, что эти умные головы орудовать будут, — ответили уходившие.
   — Пойтить себе посмотреть, — сказал овчинник. Кузнец тоже поднялся и поехал в лавочку на конец села. Когда он оглянулся, то увидел, что из сеней выскакивают запоздавшие и, надевая на бегу одежду, рысью бегут догонять остальных.
   — Эй, стойте, куда пошли-то?
   — Да вот эти разбойники еще что-то ломать выдумали.
   — Ах, пропасти на них нет! А вы что ж не скажете… кажный сукин сын норовит вперед забежать…

* * *

   Когда кузнец ехал обратно мимо усадьбы, за плетнем стоял шум, треск ломаемых бревен, летела, оседая на траву, пыль, точно от молотьбы, и слышался говор и крик многих голосов, как бывает на пожаре. Мужики, все в пыли, в гнилой трухе копошились, как муравьи. Только слышалось со всех сторон:
   — Сыпь!.. Ломом-то поддень, черт! — кричали в одной стороне.
   — Стропила веревкой бы зацепить, да и свалить.
   — Где ж ее возьмешь, веревку-то…
   — Э, черти безголовые… тоже идет дело делать… А на высоком пне стоял председатель, как на обозревательной башне, и, едва успевая оглядываться, кричал каждую минуту:
   — Эй, куда бревно поволок!.. Брось сейчас, сукин сын!.. Не отрывать петли! Вынимай сейчас все из кармана!.. Ломаем для общего пользования, а ты себе тащишь, бессовестные!..
   А с другой стороны навстречу кузнецу, через разломанный плетень, согнувшись и подхватив под мышку доску, прошмыгнул овчинник. Но наперерез ему бросился парень в кожаной фуражке.
   — Куда тащишь, мать твою!.. Брось сейчас! Овчинник оглянулся и, как бы соразмерив расстояние и увидев, что ему не убежать, бросил доску.
   — Подавись!..
   Парень поднял с дороги доску, швырнул ее через плетень и пошел во двор.
   — Промахнулся?.. — сказал кузнец.
   — Э, сволочи… — проговорил овчинник, сплюнув. И, подойдя к телеге, сказал, указав на разломанный сарай: — И неужто это им так пройдет, разбойникам?!
 
   1918