— Дедушка! — закричала Ина. — Дедушка, не уходи! Она меня убьет!
   Но дедушка, закрыв руками уши, бросился бежать. Раза два Ина вывертывалась, но мать настигала ее:
   — Ну что? Что… твой дедушка? Спас? Спас? От ненавистной матери?
   Когда после Ина орала на своей кровати, она так ненавидела мать, что трудно было дышать, и она решила, что умирает, и зло обрадовалась этому. Теперь мать расстреляют, как сына тети Маши, когда он убил женщину. И суд спросит дедушку, почему он не защитил Ину, а уехал к себе домой. И дед скажет:
   — Разрешите, я сяду? — и положит толстую таблетку под язык, а мокрый платок под рубашку на грудь. — Но что я мог сделать?! — заплачет он. — У меня больное сердце! Я не думал, что она убьет Иночку!
   — Но ведь она вам кричала? — скажет суд, и дедушка забормочет:
   — Я не имел права… я боялся вмешиваться.
   Потом он выбросит таблетку из-под языка и платок из-под рубашки, зарыдает и скажет:
   — Я тоже хочу умереть! Зачем мне жить, если Иночка умерла!
 
   Дверь отворилась, вошла мать, вся еще в красных пятнах, и села к Ине на кровать.
   — Вот видишь, — сказала она, — мне опять пришлось тебя бить. А разве маме приятно бить дочь?
   Ина вцепилась пальцами в одеяло.
   — Я хочу, чтобы ты была хорошая девочка.
   Затылок Ины свело от напряжения, но она не поворачивала головы.
   — Ты должна понимать, что мама думает о тебе, а не о себе. — В голосе матери снова слышалось раздражение: — Если ты будешь такая упрямая, тебя никто любить не будет… Тебя будут дразнить в школе «дутый пузырь». Дутый пузырь! Дутый пузырь! — В голосе матери все нарастало раздражение: — Молчишь? Потому что ты упрямая! Маму нужно слушаться, слышишь? Дедушка тебе не защита, запомни это раз и навсегда! Ты что, не слышишь? Твой дедушка трус! Старый трус! Видела, как он задавал стрекача?
   Съежившись и зло блестя глазами, Ина плюнула. Мать закричала, вскочила, схватилась за кровать, пытаясь перевернуть ее. С кухни прибежала бабушка, стала оттаскивать мать.
   — Ты что, совсем с ума сошла? Отберут у тебя дитя, безумная!
   — Пусть только попробуют!
   — Дедушка напишет папе! — крикнула Ина. — Папа отстрелит тебе голову. — И все время, пока ее, извивающуюся от злых слез, умывала под краном бабушка: — Я не люблю мамку! Она дура… поганая… гадкая…
   — Перестань! — сердилась бабушка. — Если бы ты была хорошая, ты бы мать не выводила из себя. Из-за тебя одной все кругом больные.
   — Нет! — снова закричала девочка. — Она дура паршивая! Ее суд убьет!
   Так что уже и бабушка разозлилась, отвесила ей затрещину и заперла одну в комнате.
   Час девочка выла, разбрасывая игрушки, стягивая и топча покрывало. Никто к ней не входил. Потом бабушка открыла дверь.
   — Иди есть, — сказала она, не глядя на Ину.
   За столом сидела мать.
   Ина села за стол и, глядя на мать, столкнула со стола тарелку. Мать вскочила, надела плащ, убежала из дому.
   — Сейчас пойду на все четыре стороны, — сказала громко Ина. — Скажу дедунечке, пусть он отвезет меня на границу, где милый папочка.
   Отца Ина не помнила. Он ушел в армию, когда она была совсем маленькая, говорила из каждого слова всего по две буквы. В праздник они смотрели с дедом парад. Мимо проходили солдаты, а дедушка говорил:
   — Вот, Иночка, такой и твой папа, мой сын. Скоро уже он вернется, тогда кончатся наши мучения.
   Ина видела в городе и других солдат, которые шли обыкновенно по улице. Но отца представляла всегда таким, какими были солдаты на параде: с сильно повернутым суровым лицом, с замедленным громким шагом.
 
   Во дворе не было ни Вовки, ни Лиды, ни Светки, ни Тани. Тузик мотал что-то в глубине двора. Вглядевшись, Ина увидела, что это кукла — может быть, Танькина, а может, Светкина.
   «Ну и пусть! — подумала она. — Прибегут: ой-ой-ой, где моя кукла? А ее уже Тузик истрепал».
   Нужно бы отогнать Тузика, но Ина повернулась и ушла в дом.
   Бабушка на Ину не смотрела и не разговаривала с ней. Никто ее не любил.
   Она опять вышла на крыльцо. Тузик хлебал на веранде из миски. Кукла лежала в углу двора лицом вниз — побитая, никому не нужная. Ина подошла, подняла ее, отряхнула. У куклы не было одной руки, а другая болталась на резиночке. Одна половина лица была веселая, другая — размытая, грустная. Кто-то пытался подрисовать ей выцветший глаз, не дорисовал и сделал усы. Ина слюной стерла их.
   — Бедное дитя! — сказала она. — Бедное дитятко!
   Виляя туловищем, приближался Тузик.
   — Пошел прочь! — заругалась Ина. — Скотина бездушная!
   Кукла всем тельцем прижалась к Ине.
   — Не бойся, крошечка! — прошептала Ина. — Ты будешь моя доченька, моя Мариночка, тебя никто не тронет.
   Был уже вечер. Ина сидела на крыльце, укутав куклу в одеяло. Светка подошла поближе, пригляделась и заорала на весь двор:
   — Ой, Танькину куклу подобрала! Побирушка-рушка!
   — Что ты врешь! Что ты врешь! — закричала Ина. — У меня эта кукла еще два года, мама купила мне!
   — Да?! Да?! — закривлялась Светка. — Мама тебе купила! А может, папочка тебе купил? Это Танькина кукла! Она ее выбросила, а ты подобрала! В мусорный ящик лазила! Ха-ха! У тебя микробы будут! Заразная! Заразная!
   — Сплетница! Сплетни разводишь! — гордо сказала Ина и зашептала кукле: — Спи, малышечка, спи, крохотка!
   Ине было беспокойно, она бы, может, лучше ушла домой, но Светка подошла слишком близко, и, бросив куклу, Ина подскочила и толкнула Светку, и еще толкнула, и уже готова была удрать, как вылетела Светкина мать:
   — Да что это за ужас такой? Всех детей колотит, хулиганка эдакая! Будешь?! Будешь еще?!
   — А ну, убери руки! — закричала из окна Инина мать. — Ты родила ее, чтобы бить? Родила? Свою девчонку колоти, а мою не трогай! Жить она вам не дает! Поперек горла встала!
   — Так и знай: еще раз мою Светку тронет — я ей уши оборву!
   — Руки коротки!
   — Чего она сделала? — выскочила на крыльцо бабушка. — Чего она вам всем мешает? Чего она вам покоя не дает? Она к тебе, Светка, касалась? Она тебя затрагивала?
   — У нее Танькина кукла!
   — Какая еще Танькина? Какая еще Танькина? — завопила Ина.
   — …Когда не так, можете нам сказать, а руки распускать на ребенка…
   — …Всех детей во дворе колотит!..
   — Танькина кукла!..
   — …Сплетница-газетница!
   — …В милицию заявлю! А ты — марш домой!..
   — …Хулиганка!
   — Вы — хорошие!
   …Втолкнутая матерью в комнату, Ина живо к ней обернулась.
   — Всегда ко мне лезет! — с бойкой плаксивостью затараторила она.
   Но у матери были с ней свои счеты:
   — У тебя что, мало игрушек? Чего ты всякую пакость подбираешь? Что это за ребенок такой — ни минуты покоя! Выброси эту пакость сейчас же!
   — Отдай! — завопила в неистовстве Ина.
   — Раскричались на радость соседям! — закивала бабушка.
   — Отдай! Отдай! Отдай! — бежала Ина за матерью.
   — Ну что ты опять с ума сходишь? — сказала матери бабушка. — Завтра она забудет про эту куклу. Чего тебя черти ломают? Себя не жалеете — дайте хоть мне покой!
 
   Целый день Ина возилась с куклой. Она не пошла на улицу, боясь, как бы Маринку не отобрала Танька.
   Ина таскала куклу с места на место. То волосы ей расчешет и ленточку вплетет, то платье постирает.
   На этот раз играла Ина шепотом — чтобы никто не сказал, что от нее голова болит. Шепотом они поиграли с куклой в Золушку. Чистили игрушечную посуду до блеска и песком, и зубным порошком. Потом садились в уголочке петь песенку:

 
Хо-ро-ша я, хо-ро-ша,
да пло-хо о-дета.
Ни-кто замуж не берет
девушку за э-то!
 

   Прилетала волшебница, делала Золушке — Маринке длинное платье с серебряными звездочками из фольги и подводила ей черным карандашом уголки глаз. Потом Золушка-Маринка шла по каменным плитам через королевский сад. На деревьях листьев не было — одни цветы «Серебристый ландыш» («Не хватай мамины духи! Куда цветы на пол поставила?»). Между цветами-деревьями висели прекрасные фонарики из маминых бус — и вот на крыльце дворца стоял сам принц и улыбался, и приглашал во дворец на танцы. Танцы были разные, и вальс, и чарльстон, и «летка-енка». И Золушка-Маринка, как в «летке-енке», махнула ножкой — так туфелька и пролетела через весь дворец, и принц побежал и быстренько подобрал туфельку, но уже было двенадцать часов, и Золушка-Маринка спешила по длинным королевским лестницам…
   Потом Ина уложила Маринку спать:
   — Нужно спать! Хорошие девочки должны спать! Ах ты, моя глупышка! Ну куда же я из дому уйду! Ты спи, а я пока обед приготовлю!
   То-то бедная доченька, по которой столько дней плакала Ина и разыскала наконец по газетам, то-то родненькая доченька спала наконец в своей мягкой постельке рядом с ней, милой родной мамочкой!
 
   …На бульваре облетали листья. Ина, Светка и Таня прыгали и ловили их.
   По аллее шел длинный старый человек.
   — Дядя! — крикнула Ина. — А что это, дождь, да?
   — Нет, это листики падают, — рассеянно ответил старик, и только когда девочки расхохотались, усмехнулся и он: — Пошутили, да? Обманули дядьку?
   Он сел на скамейку и смотрел смеющимися глазами на девочек.
   — Дядя, что это, снег?
   — Нет, это проходные билетики.
   — В кино, да?
   — А у меня три билетика — я буду три картины смотреть!
   — А у меня пять!
   — А у меня тоже… пять!
   — Э, нет, — сказал дядя, — в это кино пускают только по самым красивым билетикам!
   — У меня красивый!
   — А у меня получше еще!
   — А мой листик наполовину летний, наполовину зимний! — крикнула Ина, и старик посмотрел на нее ласково, потому что она хорошо сказала, и лист у нее был очень красивый: большой, и желтый, и зеленый.
   Но тут же верх взяла Светка. Она подобрала такой лист, что старик даже головой повертел:
   — Ай да лист! С таким листиком уже не только в кино — в волшебную страну попасть можно! Вот если бы кусочек коры, мы бы сделали волшебный корабль.
   И Танька сразу же притащила кору — кто бы подумал, что она может так быстро сообразить. Всегда такая размазня, а тут…
   Старик внимательно осмотрел кусок коры, несколько раз провел по ней пальцем, потом достал складной ножик, открыл лезвие, примерился и вырезал корабль, потом открыл лезвие поменьше и поскреб кору изнутри, там, где она была цветом, как мамины праздничные чулки. Затем освободил из ножика маленькое шило и провертел дырку. Оглядев сделанное, старик послал девочек искать прутики и палочки. И опять выбрал не Инин прутик, а Светкин. А Ине бы очень нужно было, чтобы ее прутик понравился старику, потому что, пока она смотрела, как ловко он орудует ножиком, ей пришла в голову одна мысль.
   — А вы кто? Может, вы инженер? — спросила она.
   — Нет, детка, не инженер.
   Он обстругал прутик, продел его в лист — и это оказался парус.
   — Ну вот, готово! Что же мы возьмем на корабль?
   — Чемоданы, — позаботилась Танька.
   — Ежика! — придумала Светка, и старик одобрительно взглянул на нее. Сколько уже раз он смотрел так на Светку, и Ина буркнула:
   — Твой еж колючий и съест лист.
   Старик покачал головой:
   — Это корабль волшебный.
   — Это же волшебный корабль! — подхватила Светка и посмотрела презрительно.
   Стали придумывать дальше, что возьмут, и Светка совсем перезабила корабль всякой дрянью, а Танька одно зудела: «Чемоданы взять… посуду… еще пальто…» Словно это не был волшебный корабль, на котором есть и посуда, и все. Ина могла бы придумать гораздо лучше, но с этими выскочками разве интересно играть? Да и дело у нее было серьезное — не до сказок. Но тоже, где тут поговоришь, когда галдят. И от беспокойства, заботы и ущемленного самолюбия она вдруг сказала с нажимом:
   — А на моем острове (потому что волшебные корабли уже пристали к островам, и каждый должен был придумать, что будет на его острове), на моем как раз же никто не будет отдирать кору с деревьев и протыкать листья.
 
   Похоже было, что старик смутился или загрустил.
   Он посмотрел внимательно на Ину, даже положил ей руку на голову, вздохнул и, отряхнув с колен крошки от коры, поднялся.
   — Возьмите-ка этот кораблик, девчушки, — сказал он, и Светка сразу схватила, хотя и Танька протянула руку.
   Танька уже пыхтела, уже готова была поругаться со Светкой, чей корабль, но Светка крикнула:
   — Спасибо, дядечка! — и посмотрела с превосходством на Таньку: мол, видишь, кому дядечка подарил? Ина стояла, опустив глаза, но видела, что старик уходит, и, когда он был уже далеко, решилась и побежала за ним.
   Светка с Танькой враз остановились и уставились вслед.
   — Ты что, малышка? — спросил старик.
   — А я с вами погуляю, — улыбаясь как можно приветливее, сказала Ина и, обернувшись, скорчила рожу Светке с Танькой, на всякий случай, чтобы они не вздумали увязаться.
   И эти сразу обиделись и ушли. Теперь можно было и о деле поговорить.
   — У меня папа тоже всякие штучки умеет делать, — начала она издалека. — Только мой папа сейчас в армии. А вы все умеете делать?
   — Всего никто не умеет.
   — Вы можете кукольную руку сделать?
   — Это надо посмотреть. А куда же рука-то делась? Любимая кукла?
   — Ага. Только вы этим, что с вами играли, не говорите, хорошо?
   — А что они, смеются над твоей куклой?
   — Они вообще…
   — Это нехорошо. Над несчастьями нехорошо смеяться.
   — Выкидывать тоже нехорошо.
   — А ты разве хочешь выкинуть?
   — Я не хочу выкидывать.
   — И правильно. Лучше мы ее починим. Если сумеем.
   — Да конечно, сумеете, — подбодрила его Ина.
   — Вон в том доме я живу, — показал старик на двухэтажный дом. — Может, зайдешь ко мне в гости?
   — Я не знаю. Когда-нибудь спрошу у мамы с бабушкой и зайду, — сказала рассудительно Ина, не отставая, однако, от нового знакомого ни на шаг.
   Они уже вошли в дом и поднимались по лестнице, и старик спросил:
   — А тебя ругать не будут?
   Ина пожала плечами и перевела разговор на другое:
   — Мы тоже раньше на втором этаже жили…
   В комнате у старика было тесно от мебели, и он ходил между ней как-то несмело, словно мебель была не его. Ина даже засомневалась, сможет ли он починить куклу, но на полочке увидела кораблики с парусами, с пушками; старик сказал, что сам их сделал, и Ина успокоилась.
   — А у моего дедушки тоже такое пианино, — похвасталась она, оглядывая комнату. — Мой дедушка — учитель по музыке. Это он сказал назвать меня Инессой. Только так меня будут звать, когда я вырасту взрослая. А это с кого портрет? У меня тоже очень красивая мама.
   — Все мамы красивые.
   — У меня мама такая красивая, что как артистка.
   Туфли Ина сняла еще у порога. А теперь села на диван так, как учила ее сидеть в гостях мама — не ерзая и не болтая ногами.
   — Вот мы сейчас перекусим немного!
   — Спасибо, я не хочу! — ответила Ина и осталась собой довольна, и немного испугалась, как бы ее ответ не приняли всерьез.
   — О, ты не знаешь, что у меня есть! Ты ела когда-нибудь варенье из лепестков роз?
   — У нас бабушка умеет варить варенье из арбузных корок.
   — Это хорошее варенье. Я тоже умею. А теперь, ну-ка, быстро мой руки и — к столу!
   Они пили чай, и Ина прикидывала, рассказать или нет девчонкам о чаепитии, варенье из лепестков роз и прочем: как бы они тогда тоже не напросились в гости.
   — А вы один живете? — спросила она, чтобы все время был интересный разговор.
   — Да, после того, как умерла моя жена.
   — А у нас одного дедушку на войне убили, а другой бабушки не было.
   — Что-то я не совсем тебя понял, но это не важно.
   — А что же вы делаете, когда один сидите?
   — Книги читаю.
   — А, — сказала сочувственно Ина, — конечно, что же еще делать, не в прятки же играть.
   Старик рассмеялся:
   — Забавная ты девчушка!
   — Со мной не заскучаешь, так и бабушка говорит.
   Потом старик немного показал ей кораблики: как они ходят и что как называется.
   — Убрать паруса! — тихонечко нараспев кричал старик. — Руби мачту!
   Ей уже давно пора было домой, но в комнате еще столько оставалось неосмотренного, да и жалко было старика, который как останется один, так вздохнет и сядет читать книги.
   Прощаясь, Ина благонравно вздохнула:
   — Ой, дома меня, наверное, заждались. Еще волноваться будут. Вы не скучайте — я скоро приду.
 
   — Ты где была? — спросила мать, захлопнув за ней дверь.
   — Она с дядькой-стариком ходила! — кричала на веранде Светка. — Он не хотел ее брать, а она…
   — Ты где была?
   — Мы собирали листики, а Светка все выхвалялась…
   — Ну?
   — Дедунечка старенький — я ему помогла.
   — Тебе разрешают с чужими людьми алалакать? А? Почему Светка не шляндает? Почему Танька не шляндает? В кого ты уродилась?
   — Старикам же помогать надо.
   — Ты слышишь, баба, старикам помогать надо! Она помогает тебе? Я вот ей помогу! Я — помогу!
   — Он мне куклу обещал починить! — с обидой выкрикнула Ина. — Он кораблики мне показывал!
   — Ко-раб-лики? Ты что же, в дом к нему ходила? Он тебя звал еще?
   — Звал.
   — Угощал? Конфетками кормил?
   Тон матери не понравился Ине.
   — Ничего не угощал!
   — Угощал, я вижу. В глаза смотри, дрянь такая! По головке гладил?
   — Ничего он меня не гладил!
   — Сколько же ты у него сидела? А? Что вы делали? Что вы делали, говори!
   — Да не сидела, не сидела я у него! — пугаясь, крикнула Ина.
   — Баба, ты слышишь? Отвезем мы ее в больницу, помяни мое слово! Узнаю, что ты еще раз к старику ходила, запорю, так и знай! Я тебя лучше до смерти запорю, чем ты под забором будешь валяться! Не пускай ее, баба, гулять! Пусть дома сидит, если гулять по-хорошему не умеет! Чего ревешь?! Я тебя трогаю?! Чего нюни распустила? Тогда заплачешь — да поздно будет! Замолчи! Замолчи, я сказала! З-замолчи!!
 
   Все равно был дождь, и никто не гулял.
   Ина посадила Маринку на кресло, и они стали играть в волшебные корабли.
   — А на моем корабле будет бархатная комната, вся в зеркалах! — сказала Ина.
   — А на моем — шелковая! — тоненько сказала кукла.
   — На моем будут принцессы ходить в длинных платьях!
   — А на моем — в брючках!
   Потом они решили объединить свои корабли, и острова тоже, и поиграли еще, что у них будет на островах, соединенных большим Ворошиловским мостом.
   Дождь перестал. Во двор вышли Вовка, Танька, прибежал из соседнего двора маленький Генка, и, кривляясь и хохоча, они играли в веселую игру. Танька посылала Генку к Вовке:
   — Пойди и скажи ему: я причесываюсь веником!
   Вовка отсылал Геночку обратно:
   — Пойди и скажи: крокодилы едят галоши, а я — лягушек!
   — Пойди и скажи; вместо дров я рублю колбасу!
   — Скажи: крокодилы живут в болоте, а я — на небе!
   Ина высунулась в форточку и крикнула:
   — Геночка, пойди и скажи: я ехал на велосипеде и руками крутил колеса, а ногами держался за руль!
   — Генка! Орел похож на воробья!
   — Вместо галош я ношу корыта!
   — А ну, закрой форточку! — распорядилась бабушка. — Куда, раздетая, высуваешься? Наказанная — и сиди смирно, а то матери расскажу!
   Форточку Ина закрыла, но в окно следила за игрой, и Маринку рядом поставила, чтобы та тоже смотрела.
   Против ожидания, мать пришла веселая и ласковая:
   — А посмотри, что я принесла! Нет-нет, сначала пообедай, покажи маме, какая ты умная девочка! Бабу слушала? Хорошо себя вела?
   Ина не только все съела, но и встала вымыть за собой тарелку и прекрасно видела, как бабушка и мама переглянулись: смотри-ка, мол, какие дела творятся! Но Ина ничуть не показала, что видит переглядывание и перемигивание. С тем же благовоспитанным видом она еще и со стола стерла. Очень это была интересная игра. Ина огляделась; что бы еще сделать? Но мать уже взялась за сверток. Она развернула бумагу, разрезала шпагат, сняла крышку, приподняла коробку — и в ней распахнула глаза огромная кукла. Такой большой куклы у Ины еще никогда не было. Такой большой куклы не было ни у кого во дворе.
   — Ах, бо-оже мой! — сказала бабушка. — Ай, я сама хочу играть в такую куклу!
   — Взрослые не играют! — засмеялась мама.
   — Я снова хочу быть малой! У меня такой куклы за всю жизнь не было!
   — Такой куклы и у меня не было, не то что у тебя: вон она и моргает, и ходит, и «мама» говорит!
   — Ай! Ай! Смотри, Инка, какой тебе мама подарок сделала! За то, что ты ее не слушаешь! Я бы тебе такого подарка не сделала, пока не заслужишь.
   — Она больше не будет расстраивать маму! Она будет хорошей девочкой, правда, доченька? Ишь, какая красавица кукла, словно киноактриса какая-нибудь или леди! Знаешь, баба, везу я эту коробку, а парень в автобусе и так и сяк: «Девушка, что это вы везете? Наверное, свадебный наряд?»
   — О-о, скажи, далеко то времечко!
   — Кто это, говорит, такой счастливец, что на вас женится? Что за красавец?
   — Да уж скажи, такой красавец, что и на люди не покажешь!
   — Я слушала, слушала, да и ляпнула: «Везу куклу дочке». Не верит: «Что вы, девушка! Это вы, наверное, сами еще в куклы играете?»
   — Ага!
   — Так я уже сошла, а он, чудак, мне из окна машет, руки к сердцу прикладывает!
   — Раньше прикладывать надо было, а теперь уже, скажи, на моей шее хомут!
   — Вот чудак! Студент, наверное… Ты ж, Иночка, смотри, аккуратно с куклой обращайся: такая красавица! А свою уродину можешь теперь выбросить. На что, скажи, нам такая уродина, когда у нас красавица есть!
   Только тут Ина вспомнила о Маринке. Та тихо сидела в углу и смотрела в сторону. Делая вид, что не замечает Маринкиной обиды, Ина сказала:
   — Вот тебе сестренка. И не капризничай, не будь упрямой нехорошей девочкой!
 
   — Мамулечка, можно я с новой куклой погуляю?
   — Только осторожно, доченька, не замазюкай.
   — А можно я красное платье надену?
   — Да уж что с тобой сделаешь — наряжайся. Подожди, доченька, я еще бантик тебе повяжу! А куколке мы сейчас завиток расчешем — как в парикмахерской!
   Маринка грустно смотрела в сторону.
   — У тебя жар! — сказала Ина строго. — Не капризничай, тебе нельзя гулять. Мы скоро придем.
   Во дворе Ину сразу обступили.
   — А мне тоже, — сказала Светка, — мне тоже на рождение мама такую куклу купит.
   Маленькая Лида захныкала:
   — Дай куку! Дай куку! Хочу! Хочу!
   — Возьми, Лидинька, куку за лучку! — сказала Ина. — Будем гулять с кукочкой, дя? Ну вот, холосая девоцька! А тепель куке надо спать!
   — Давайте играть! — жадно глядя на новую куклу Ины, сказала Светка. — Давайте играть в дочки!
   Ина командовала, кому быть мамой, кому сестренкой куклы, что и как с ней делать. Она становилась все жестче и капризнее, и в конце концов девочки с ней поругались.
   Когда она вернулась в дом, Маринка не спала, о чем-то думала.
   — Умница, доченька! — сказала Ина лживым голосом. — Ну вот, а теперь температуры нет, теперь ты можешь поиграть!
   — Ну что, погуляла? — спросила мать.
   — Да ну их: «Да-ай мне! Да-ай мне!»
   — А ты бы поделилась, — посоветовала бабушка.
   — Я делилась!
   — Думаешь, людей задобришь? — возразила бабушке мама. — Я всю жизнь каждому «здрасте», каждому «до свидания», все равно из проституток не выходила. У них капроны-нейлоны, а я штапель надену — они мне завидуют.
   — Потому что рожами не вышли.
   — Ничего, Иночка, ничего, красавица моя. А ты скажи: вот у вас мамки инженеры, а куклу такую вам не купят. А моя мамка мне купила, и все! И хоть повылупитесь!
   — «Да-ай мне! Да-ай мне!» А сами роняют, пачкают!
   — И не давай! Пусть сами покупают! Все равно хорошей для них не будешь. А ты береги куколку.
   И все же Ине было скучно и нехорошо. Куклы сидели на окне, не глядя друг на друга. Новая улыбалась сама себе, Маринка грустно смотрела перед собой.
   На ночь Ина положила их рядом в большую коробку.
   — Ты уже большая девочка, — сказала она строго печальной Маринке. — Ты же не ребеночек, чтобы спать с мамой.
   Но когда сама легла, все не спалось. Тогда она встала и взяла Маринку к себе.
 
   Каждый день мать завела хвалить подаренную куклу:
   — Хорошая у тебя новая кукла. А волосики — с начесом! Я бы тоже такую прическу хотела. Правда, баба? Ох, кукла! Наверное, у царевых дочек таких не бывало. Ну-ка, приведи свою куколку, возьми ее за ручку, доченька!
   Ина вела.
   — Ха-ха-ха! — заливалась мать всякий раз, как впервые. — Ты посмотри: идет и головой качает! А пищит, пищит-то! А свою страшилу помойную ты, дочка, выброси. Свою одноглазую чудищу! А то смотришь на нее и сама окривеешь, xa-xa-xa! Правда, баба? Ты, доча, новую куклу береги. И большая вырастешь — она тебе на память останется; может, еще твои дети играть будут, скажут: вот какая кукла была у мамы!
   — Тогда уж, поди, танцующие куклы будут! — замечала бабушка.
   — А свою страшилу выброси на помойку, откуда взяла! Ну, чего надулась, как пузырь? Ну, зареви, зареви! Заплачь — дам калач! Зареви — дам три! Будешь такой противной — подарю новую куклу племяшке! Попомни мое слово!
   Каждый такой разговор начинался с восхищения и кончался руганью:
   — Ты видела, баба, такую бессовестную девчонку? Ей приведи слона на ленточке — она и тогда кукситься будет! Вон дед твой шкандыляет в гости. Пожалуйся, пожалуйся ему на маму, какую она тебе куклу купила!.. Здравствуйте!.. Да вон мать ее совсем замучила: вместо того чтобы себе какую косынку купить, куклу ей говорящую подарила!
   — Что же ты, Иночка? — увещевал дед. — Разве не рада кукле?
   — Рада, — вмешивалась бабушка. — Чуть мать за порог, сейчас готово дело: стягивает все с куклы, на свою чудищу рядит. Давеча думала — ресницы обдерет, всё глаза ей ковыряла.
   — А ты, баба, мне не говорила!
   — Да чего же зря расстраивать?
   — Нельзя так, Иночка, нельзя, милая! — пугался дед.
   — «Девочка, милая»! Я ей поковыряю!
   — Да не отрывала, не отрывала я!
   — Не ври! Господи, что за наказание? А все вы, все вы ей потакаете! Вон вы только на порог — у нее морда набок!
   …Теперь мать, возвращаясь с работы, каждый раз спрашивала, играла ли Ина с новой куклой или «опять со своей страшилой».
   — У-у, злая девчонка, — говорила она. — Все — от упрямства. Все — назло! Ну, подожди, я еще пока смотрю, а лопнет мое терпение — худо будет, ты меня знаешь…
 
   С тех пор как мать запретила ей брать в постель Маринку («Не смей ложить! Не смей ложить с собой помойную заразу!»), Ина оставляла ее в коробке, шепотом успокаивала, чтобы та не боялась одна ночью, а утром, если матери не было дома, бежала к ней.
   Но в этот раз коробка оказалась пуста.
   — Куда вы ее дели? Куда вы ее дели? — кричала Ина, а баба словно оглохла.
   — Бабушка, родненькая, куда вы ее дели? Бабуленька, я всегда буду тебя слушаться! Бабуленька, скажи!
   Но баба молча ворочалась от стола к печке.
   — Баба, скажи! Баба, скажи! — заливалась Ина и, когда бабушка вдруг закричала, даже испугалась, задрожала от неожиданности.
   — Ну, чего, чего ты ревешь? Ходила врач, велела выбросить помойную куклу, чтобы ты не заразилась и не умерла! Понятно тебе? Перестань реветь, нервов у меня больше на вас нет! Выбросили твою страшилу!.. Вернись! Вернись сейчас же — хуже будет!
   Но Ина уже неслась через двор на улицу. В каком-то доме, в подъезде, сидя на каменных ступенях, она долго выла, размазывая слюни и стуча зубами.
   Кто-то встал над ней:
   — Ты что, девочка? Кто тебя обидел? Ты заблудилась? Может, ты потеряла деньги и боишься идти домой?
   Но она только сильнее распустила слюни и уперлась, когда ее хотели поднять.
   Голос ушел.
   Отчаяние было все меньше, но и радость не возвращалась. Ничего не хотелось.
   Она пошла к трамваю. Жил дедушка далеко, денег у нее не было, и она села в вагончике так, словно едет с кем-то. Только на окраине кондуктор спохватилась, что Ина одна:
   — Девочка, ты куда же едешь?
   Ина молчала.
   — Ты, может, потерялась?
   Ина покачала головой.
   — Что же ты молчишь? Где твои мама, папа?
   — Я еду к дедушке, — прошептала Ина.
   — Одна? Что? Ты хоть знаешь, где дедушка-то живет? Что? За переездом? Да кто тебя отпустил-то? А?
   — Может, там мать с ума сходит, — вмешался кто-то.
   — Я всегда одна езжу, — соврала шепотом Ина, но, видимо, ей не поверили: качали головами, вздыхали, приглядывались.
   С трамвая она сошла под неотступным взглядом кондуктора и неторопливым шажком примерной девочки пошла по низкорослой аллейке, но откуда-то налетела на нее бабушка, сзади ковылял дед, и кондуктор не отправляла трамвай — смотрела в свое окошко.
   — По всему городу гоняешь меня! Вон и деда подняла с кровати! А ну, домой! — дернула ее за руку бабушка.
   — Не пойду, — шепотом сказала Ина.
   — Да цела, цела твоя уродина! Господи, навязались вы на мою шею, когда я уже от вас отдохну!
 
   Лидочкина мать водила их в зоопарк и купила по открытке с белым медведем. Однако бабушка смотреть открытку не стала, а, поспешно отряхнув Ину в коридоре, подтолкнула к двери:
   — Ну-ка, ступай, покажись. Папа приехал!
   У стола стояла красиво одетая мама, а за столом сидел никакой не солдат — щупленький, в брюках и рубашке, дядя.
   — Здравствуй, доченька! — сказал он ей.
   Руки были незнакомые, но когда он притянул ее к себе и поцеловал, что-то в нем стало похожее на Маринку, и тогда она обняла его за шею и сказала, жалея, что он уже не солдат:
   — Зачем ты снял военную одежду?
   — Надоело, доченька! — потягиваясь и прохаживаясь по комнате и все поглядывая на маму, говорил папа. — Теперь я человек личный, семейный.
   Заходили соседи — и тогда мать оживлялась и ласковее смотрела на папу. Когда же соседи уходили, она как бы гордилась перед ним — наверное потому, что он такой маленький.
   Прибежал дедушка. Они с папой бросились обнимать друг друга, но мама сразу ушла в другую комнату, папа все оглядывался на ту комнату, и дед загрустил и стал собираться к себе.
   Вечером пришли гости. Среди них был один настоящий солдат, папин товарищ. Хоть и без ружья, но весь он был одно слово — солдат, и мама ему все время улыбалась, а он говорил: «Потрясемся?» — но совсем не трясся, а только чуть притопывал, а мама тряслась и подпрыгивала очень весело, но папа, хоть и улыбался, был невеселый.
   И тогда Ина подошла к матери и громко и капризно сказала:
   — Я хочу спать.
   Мама попробовала не обратить на нее внимания, но не тут-то было.
   — Я хочу спать.
   Кончилось тем, что Ину за руку, уволокли в кровать бабушки, но зато Ина уверенно взяла Маринку и, чувствуя себя победительницей, заснула.
 
   Когда Ина проснулась, мама уже ушла на работу, а папа был грустный. Он лег читать книжку, но у Ины были свои планы. Точно зная, что в первый день дочкам не отказывают, она увела его в игрушечный магазин.
   — Ну, расскажи, доченька, как вы тут жили.
   — Я росла, — рассеянно ответила Ина, занятая выбором игрушек.
   — А мама часто ходила в кино, на танцы?
   И хотя большая часть ее мыслей была за прилавком, Ина ответила так, как ему приятнее:
   — Куда от меня пойдешь-то?
   — Значит, воспитывала? — повеселел маленький отец.
   — Воспитывала, — вздохнула Ина и показала на выбранную игрушку.
   Но это было еще не все. Возвращаясь из магазина, она свернула на знакомый бульвар.
   — Видишь, какие листья: наполовину летние, наполовину зимние?
   Однако отец не заметил, ни как красиво она это сказала, ни то, что листьев почти и нет уже и они совсем зимние.
   Ина не стала повторять, а показала на двухэтажный дом:
   — Тут старенький дедулечка живет. Не наш, а другой. К нему нужно зайти.
   — Может быть, в следующий раз? — возразил неуверенно отец, но Ина покачала головой:
   — Он очень старенький. Он даже помереть может. И всё книги читает.
   Когда старик открыл дверь, отец рассыпался в извинениях:
   — Может, мы не вовремя… Дочка тащит и тащит…
   — Ах да, — сказал, вспомнив, старик, — кукла с оторванной рукой, да?
   — Вы уж простите… Я даже не понял…
   — Да ну что вы! Входите. Я одинокий вдовец — людям рад.
   — Дядя, можно я завтра принесу куклу починить?
   — Ну, конечно. Я уже думал, ты ее выбросила.
   — С этой куклой беда, — покачал головой отец. — Я уж и не разберусь, кто прав, кто виноват. Знаете, до скандалов доходит. Жена говорит — упрямый бездушный ребенок, чурбан ей дороже матери.
   — Бывает, — кивнул старик. — Все ведь не так просто. Еще Маркс писал что-то такое насчет вещей, что они как бы несут в себе родовую сущность человека… Ну, а кукла в детстве — это… Я, помню, сам в детстве…
   Ина ушла с конфетами к кораблям, а старик и отец пили чай, и обрывки их разговоров доносились до занятой игрой девочки. Старик ласково улыбался, отец раскраснелся.
   — …Жена моя «я» свое любит. Она красивая, ну а я, сами видите. Вы не думайте, она не гуляла… Просто ей досадно, что я ростом мал.
   — Это по молодости. Потом пройдет…
   — …У нас ребенок…
   — …живую душу поломать нетрудно…
   — Я же тоже это думаю. Для себя решить просто, а разве, хотя бы я, вправе лишать…
   — Человека вырастить — сложная штука…
   — …Я ведь ему приемный сын, а так получилось, что, кроме меня, у него никого и нет. Душа у него, как у женщины, нежная.
   — Мужчина-то иногда еще нежнее женщины.
   — Совершенно правильно. Это очень верно…
   …Всю дорогу домой отец был весел.
   — Молодец, дочка, — два раза сказал он ей, — с умным человеком меня познакомила.
   И она от гордости серьезная была: все хорошо она сделала — и отца развеселила, и о Маринке договорилась.
   Однако когда она проснулась ночью — от дыма, или от света, или еще от чего, — отец почему-то сидел возле, в трусах и майке, и курил, и чуть не плакал.
   Ей даже досадно стало: столько она старалась — и к старику его водила, и все — и вот зря. И еще ей было досадно, что он такой не солдат.
   — Зря ты снял военную одежду, — опять сказала она.
   — Спи, доченька, — погладил он ее по голове, и снова она испытала смешанное чувство — непривычности этой руки и нежной жалости к отцу, как к Маринке.
   — Завтра сходим к дяде-старичку, — сказала она, улыбаясь сонно и ободряюще.
   — Сходим, — безрадостно согласился он. Он ушел, и было грустно, и смыкались глаза, и неподвижно висел в окне острый серп луны.
   — Спи, малышка, — вздохнула она, бережно прикрывая Маринку. — Спи — мама с тобой.