308

   Часто среди ночи просыпается Володя, долго прислушивается к этому перестуку и тихо, чтоб не разбудить мать, выходит во двор.
   А матери тоже не спится, и, как только сын выходит за порог, она взволнованно спрашивает:
   — Ты куда?
   — Я сейчас, — недовольно отвечает Володя.
   Ночная прохлада совсем прогоняет сон. Мальчуган ежится от холода и исчезает в темноте. По тропинке поднимается он на высокую насыпь и долго смотрит на север. Там Киев. Туда как раз и идут воинские эшелоны, оттуда везут раненых. А над городом — зарево. Взрывов не слышно — далеко. Солдаты рассказывали: жестокие, кровопролитные бои идут за город…
   Утром Володя припадает к репродуктору. Короткие, горькие сообщения с фронта…
   — Володя! — зовет мать из сеней. — Возьми кошелку с грушами и с молоком и отнеси на станцию. Не опоздай к поезду.
   Не впервые Володе бегать к эшелонам с ранеными. Туда бегает не только он один. Приносят люди молоко, груши, яблоки. Угощают солдат. У кого нет молока, несут воды холодной, колодезной. Жара-то вон какая!
   Добежал Володя до семафора, посмотрел на мост, а по нему из Фастова тихо и плавно идет бронепоезд. Сошел с рельсов парнишка, ждет. Поезд подошел к переезду, паровоз устало вздохнул, развесив белые платки на зеленых кустах, и остановился. Семафор закрыт.
   Башни, пушки, даже низенькая труба — все выкрашено в зеленый цвет и вдобавок еще и ветки клена прикреплены. Там, где должны находиться окна, — узенькие щели, из них выглядывают пулеметы, черными дулами караулят. А на крыше низенькие круглые башни с пушками. Не крепость на колесах, а зеленый островок.
   И вдруг открылись толстые дверцы, и на землю спрыгнул коренастый командир в гимнастерке защитного цвета, в галифе. Хромовые сапоги начищены до блеска. В правой руке полевая сумка из добротной желтой кожи. А на груди — орден. «Знак Почета», — узнал Володя. Да еще наган в кобуре с правой стороны.
   — Эй, мальчик! — позвал командир. Володя быстро подбежал к нему.
   — Куда идешь?
   — На вокзал. Вот раненым молоко несу да еще груши, — объяснил мальчишка и, немного откинув в кошелке вышитое матерью полотенце, предложил: — Угощайтесь.
   — Нет, это раненым. Лучше принеси водички холодной.
   — Я мигом, криничка^[1] близко! — И Володя, оставив кошелку на насыпи, бросился к будке за ведерком.
   Взяв ведерко, Володя кинулся со всех ног к криничке. Стал на колени, зачерпнул воды, потом сорвал капустный лист и прикрыл им сверху ведро, чтоб вода не разбрызгалась.
   Поспешая к бронепоезду, мальчишка все время думал, но никак не мог вспомнить, где же все-таки видел этого человека…
   — Ну и шустрый ты, паренек! — похвалил командир Володю. Мальчишка, подавая ведро, как взрослый, сказал:
   — Пейте на здоровье!
   Командир рукавом вытер крупный пот со лба, взял ведро в руки и зычным голосом крикнул:
   — Мушкетеры! А ну сюда, воду пить! — и сам первый пересохшими губами припал к ведру.
   А вода такая холодная, что даже сверху железо покрылось росою.
   Напившись, командир передал ведро бойцу.
   — Товарищ Гайдар! — крикнули с бронепоезда. — И здесь встретились с тимуровцами?
   — А у нас везде тимуровцы! — ответил тот. Володя пристально вглядывался в лицо командира.
   — Чего ты так смотришь? — недоумевает он. Володя покраснел, а потом смущенно признался:
   — А я вас знаю…
   — Откуда?
   — У меня ваши книжки есть, с портретом. И отец вас знал. Он вместе с вами воевал и часто о вас рассказывал.
   — А как его фамилия?
   — Бучацкий… Отца звали Петр.
   — Аркадий Петрович! Поезд трогается! — закричали вдруг из вагона.
   — А где отец? — продолжает командир.
   — Умер.
   Гайдар обнял мальчишку и сказал:
   — Хорошим солдатом был твой отец… Ну что, поедешь с нами?
   — А возьмете? — спросил Володя.
   — К сожалению, твое время еще не пришло, но когда придет… — Дальше Володя уж не слышал: последние слова потонули в гудке паровоза, смешались со стуком колес.
   Словно зачарованный стоял Володя на насыпи. А из бронепоезда приветливо махал ему рукой Гайдар.
   Стоит мальчишка и уже в который раз припоминает выступление Аркадия Петровича по радио:
   «Пионеры! Вы слышите, грохочут поезда? Это беспрерывно идут на запад эшелоны. Там ваши отцы, братья, родные, знакомые. Они спешат на фронт — туда, где наши солдаты отважно ведут неравные бои с врагами. Ночью, отбивая налеты вражеских самолетов на наши города и села, ослепительно вспыхивают огни прожекторов, яростно грохочут орудия наших зенитчиков.
   Этот суровый и тяжелый для всех нас год покажет человечеству, кто действительно трудолюбивый и непокоренный…
   Родина о вас всегда заботилась, она вас вырастила, берегла, а порой даже и баловала.
   И вот настало время, когда и вам надо не словами, а делами доказать, как вы преданно любите свою Родину-мать…»
   Стоит Володя на насыпи и вспоминает восторженные рассказы отца о гражданской войне, о Дальнем Востоке, о Сибири, о тех местах, где партизанил и воевал отец, об их командире пятьдесят восьмого отдельного полка по борьбе с бандитизмом — семнадцатилетнем Аркадии Голикове.
   Сибирь, тайга, горы — есть где белякам прятаться и неожиданно нападать на беззащитные села, города, чтобы грабить людей и убивать их. И тогда решил командир полка Голиков: «Незачем гоняться целым полком за разрозненными отрядами». Он разделил полк на небольшие группы, устроил засады на всех дорогах и перерезал бандитам путь, оставив их в горах без продуктов, без помощи…
   Закончилась гражданская война. Отозвали Голикова из Красноярска в военную академию. Однажды вызвал он к себе бойца Петра Бучацкого и спрашивает:
   «Вот и война закончилась. Бойцов ожидает другой фронт, трудовой. Чем думаешь заняться?»
   «Подамся домой, на Украину», — отвечает красноармеец.
   «Был и я на Украине, — с удовольствием вспоминает командир полка, — в пятнадцать лет закончил Киевские курсы красных командиров. Воевал под Фастовом, есть там у меня друзья-железнодорожники. Определю тебя работать на железную дорогу. Пойдешь?»
   «А почему бы и нет?» — улыбнулся боец Бучацкий.
   Склонился над столом командир полка Аркадий Голиков, написал письмо к товарищу в Фастов…
   Так вот и стал отец Володи железнодорожником. Не один раз потом он с благодарностью рассказывал Володе о своем командире.
   А когда закончил Володя второй класс, учительница Мария Тодиевна подарила ему книжку с надписью: «Володе Бучацкому за отличные успехи в учебе и отличное поведение».
   «Школа» — так называлась эта книга. А в ней большой портрет автора. Совсем еще молодой парнишка: крепко сжатые губы, смелый юношеский взгляд, на голове лихо заломленная кубанка, портупея с кортиком, а слева на гимнастерке яркая красная звезда. Внизу подпись: «Адъютант командующего охраны и обороны всех железнодорожных дорог А. Гайдар. Пятнадцать лет».
   Вечером развернул отец книгу, увидел портрет и сказал:
   «Так это ж он…»
   «Кто?» — не без любопытства спросил Володя.
   «Мой командир, Голиков», — с гордостью объяснил отец сыну.
   «А почему же… Гайдар?»
   «Гонялись мы за бандами на монгольской границе. Так его монголы еще тогда Гайдаром прозвали».
   «Почему?»
   «Гайдар — это дозорный по-ихнему. Храбрый, значит, передовой воин».
   Не раз собирался отец письмо написать своему командиру. Не вышло: открылись старые раны, поболел немного, а там и умер.
   С тех пор книгу отцова командира Голикова Володя бережет как самую большую драгоценность…
   Словно ото сна очнулся Володя. Быстро подхватил кошелку и побежал на вокзал. Дрожат рельсы. Мчится бронепоезд через Ольшаницу, Мироновку, мчится туда, где идут тяжелые бои.

   Поначалу докатились из-за Роси глухие взрывы. Казалось, что в Синяве кто-то без устали бьет огромным молотом по скале. Жгучей болью отзывалось эхо этих ударов в каждом человеческом сердце. В селе срочно уничтожали документы, убивали скот, жгли хлеб — словом, делали все, чтобы ничего не досталось врагу. В слезах смотрели люди, как в огне пожарищ гибли плоды земли, выращенные мозолистыми руками.
   Пожар охватил колхозные постройки, перекинулся на высокие стога прошлогодней соломы. Яркое зарево осветило затерянные в полумраке дворы, хаты, одинокие фигуры людей, от которых падали косматые тени, длинные и черные, словно привидения. Ветер на лету подхватил горящую солому и остервенело швырял ее тяжелыми пригоршнями в ночную степь.
   А на разбитых дорогах клубилась пыль. К днепровским переправам беспрерывно один за другим тянулись беженцы, гнали скот, ехали или шли пешком. Немцы не бомбили — просто они расстреливали людей из пулеметов. Выходили из-под солнца самолеты, и черные кресты теней быстро проносились над полями, опускались на дороги…
   Ревели в селе недоенные коровы, лаяли собаки. Высокие столбы дыма чудовищными кустами поднимались над селом; и так до тех пор, пока из них не выбивались красные языки пламени. На огородах бегали поросята, нарочно выпущенные из фермы, по всему селу разбрелась скотина…
   Едва железнодорожный эшелон с эвакуированными женщинами и детьми остановился на станции, как на него с пронзительным свистом стали пикировать появившиеся из-за облаков «юнкерсы». От самолетов сразу отделились темные точки. Увеличиваясь на глазах, они с нарастающей быстротой бешено неслись к земле, а потом выше островерхих тополей выросли черные тучи взрывов. Когда дым рассеялся и пыль осела, на месте вагонов в огне корчились железные остовы.
   Как только из Бушева, Синявы, Ракитного отошли последние воинские части, раздался глухой взрыв: высоко в воздух взлетел железнодорожный мост через реку. На нефтебазе открыли цистерны. Бензин, керосин длинными ручейками стекали прямо в речку.
   Наступила тревожная, в зловещих заревах ночь. Никто не спал. До самого утра вокруг пылало небо, красные языки пламени видны были далеко в степи. В огородах, садах, возле домов рыли ямы: люди прятали все, что еще можно было укрыть.
   А через село отходили последние солдаты… Последние!.. Хотелось выбежать на улицу, остановить их и громко крикнуть:
   «Не уходите! Куда вы? А как же мы?»
   Утром из орудий и пулеметов фашисты обстреляли село, а в полдень по улицам прошли первые вражеские танки.
   Сворачивали во дворы, заезжали в сады, крушили груши, яблони — маскировались.
   Открывая люки, фашисты вылезали из бронированных укрытий и быстро расползались по домам, как саранча.
   Послышались первые грубые слова на ломаном русском языке:
   — Матка! Яйки, млеко, давай, давай шнеллер!..^[2] По главной улице автоматчики провели троих тяжелораненых красноармейцев.
   Визжали поросята, кудахтали куры; немцы шныряли по дворам и по сараям — охотились за живностью. Повсюду раздавались короткие автоматные очереди.

   К вечеру Володя пробрался на луг нарвать травы — второй день кролики в клетке некормленые. Вдруг в густых кустах, чуть ли не у самой воды, он заметил — что-то чернеет…
   Осторожно раздвинул ветки и вздрогнул. Там лежал мужчина. Густая рыжая щетина, взъерошенный чуб, болезненный блеск глаз. Высохшими, потрескавшимися губами он едва прошептал: